Весь день мы просидели в номере в майках с включенным на полную мощность кондиционером. Я развалился на кровати, подложив под голову пару подушек, а отец непрерывно расхаживал по комнате, хватая то стакан, то пепельницу, то телефонный справочник и тут же кладя их на место. Раньше я никогда не видел, чтобы он так нервничал.

Но во всем остальном он остался прежним, хотя, честно говоря, мне и в голову не приходило, что он может измениться. Все как всегда — на вид лет пятьдесят, те же рыжие с сединой волосы, маленькое брюшко, старомодные круглые очки в пластмассовой оправе. Я был в армейской безрукавке, а он в майке с узкими бретельками, оставлявшей открытыми его широкие плечи и мясистые предплечья, покрытые веснушками.

Весь день он рассказывал новости. Моему старшему брату Биллу исполнилось двадцать шесть. У него жена и дочка, год назад он снова получил водительские права и устроился на работу в компанию «Кэрмин трэк сейлс». У дяди Генри все по-прежнему, да и у остальных тоже, короче говоря, все как обычно.

Потом мы вышли поужинать, и, когда отец вновь стал настаивать на том, что пора возвращаться в отель, я сказал:

— Слушай, пап, всего полвосьмого. Сегодня у меня единственная возможность посмотреть город. Давай, а? К двенадцати вернемся, обещаю.

Он пожал плечами, но согласился, и мы пошли на Таймс-сквер, а потом еще долго бродили по городу. Я был разочарован, поскольку ожидал чего-то необычного, даже уникального. Как, например, Мюнхен, где необычным было почти все. Когда я впервые там оказался, то обследовал его вдоль и поперек и больше никогда не видел ничего похожего. А Нью-Йорк напомнил мне наш Бингхэмптон, только большего размера — как маленькая фотография под увеличительным стеклом. Все кажется больше, но в то же время становятся заметнее все недостатки.

Незадолго до полуночи мы вернулись к себе, а на следующее утро еще до девяти выписались из отеля. Нашу машину вывели из гаража и подогнали к главному входу. Это был черный «олдсмобиль» прошлогодней модели — отец всегда покупал «олдсмобили», но этого я раньше не видел. Когда меня забирали в армию, у него был синий.

Служащий отеля погрузил наши чемоданы в багажник, отец дал ему на чай, сел за руль, и мы покатили по 53-й улице в западном направлении.

Я начал было опускать оконное стекло, но отец остановил меня.

— Подожди-ка. Смотри, что сейчас будет. — Он щелкнул кнопкой на приборной панели, послышалось тихое урчание, и мне в лицо хлынул легкий прохладный ветерок из вентилятора, установленного над ветровым стеклом.

— Кондиционер, — гордо сказал отец. — Обошелся в триста долларов, но оправдывает все до последнего цента. Каждую минуту воздух в машине полностью меняется.

— Неплохо адвокаты зарабатывают.

— А потом тратят все на лекарства, — хохотнул он, хлопнув меня по колену.

Я рассмеялся. Господи, как же хорошо я себя тогда чувствовал — армия позади, я снова в Штатах и вместе с отцом еду домой.

Мы выехали на Гудзон-парквей, пересекли мост Джорджа Вашингтона и спустились на автостраду нижнего уровня.

— Новая, — сказал отец.

— Эта часть моста? Выглядит как-то по-дурацки.

С шоссе № 9 мы свернули на шоссе № 17, которое вело прямиком до Бингхэмптона.

В тридцати восьми милях от Нью-Йорка, когда на шоссе было пусто, нас нагнал светло-коричневый «крайслер», и парень на боковом сиденье высунул руку из окна и начал стрелять в нашу сторону.

Отец посмотрел на меня расширенными от ужаса глазами.

— Кэп, — произнес он неестественно высоким голосом, а потом у него изо рта хлынула кровь.

Когда он повалился мне на колени, машина потеряла управление, слетела с дороги и врезалась в опору моста.

Смутно помню, как меня куда-то везли. Потом доктор говорил, что это невозможно и называется «ложная память», но я и вправду помню. И голос:

— Посмотри на его ногу!

Потом на меня навалилась темнота, и, хотя я понимал, что лежу на больничной койке, мне было все равно. Шуршание накрахмаленного халата медсестры, позвякивание стекла, шорох бумаги — казалось, все это происходит где-то далеко, в каком-то другом мире. То же самое и с движением — белое на белом, люди проходят мимо.

Потом я понял, что не вижу правым глазом. Все белые поверхности казались плоскими — чувство перспективы полностью отсутствовало. Когда я закрывал левый глаз, все исчезало.

Я застонал, и это прозвучало ужасно. Послышалось торопливое шуршание, и надо мной навис расплывчатый шар с двумя мутными точками.

— Мы проснулись? — приветливо спросил женский голос.

Я промолчал — боялся вновь услышать этот звук. Я моргнул левым глазом, потом попробовал моргнуть правым, но ничего не вышло, я вообще ничего не чувствовал в этом месте.

Шар куда-то исчез, а когда возник вновь, мне уже было чуть полегче.

Каждый раз, когда я моргал, левый глаз видел все лучше и лучше. Я сумел разглядеть стену, железный таз в ногах кровати и верхний правый угол двери, выходившей в коридор. Когда туман рассеялся, я сообразил, что два шара, склонившихся надо мной, — это медсестра и доктор.

Я медленно потянулся к голове, чтобы выяснить, что с моим правым глазом, но доктор схватил меня за руку и опустил ее на простыню.

— Тихо, тихо, — сказал он. — Не надо напрягаться.

— Глаз, — простонал я и, подумав, что, может быть, он не понял, добавил:

— Видеть.

— Мы еще к этому вернемся, — кивнул он. — Как вы себя чувствуете?

— Видеть! — прохрипел я.

— Мы еще точно не знаем. Вам больно?

Да, мне было больно. До этого я ничего не чувствовал, но стоило ему спросить, как я понял, до чего же мне больно. Страшно болели ноги от лодыжек до колен. И правая сторона головы — боль накатывала волнами.

— Сейчас мы вам что-нибудь дадим.

Наверное, они дали, потому что вскоре я заснул.

Каждый раз, когда я просыпался, то чувствовал себя все лучше, а открыв глаз в пятый или шестой раз, увидел Билла. Мне еще не разрешали садиться, и я снова почувствовал себя как мальчишка, который попал в больницу, а его пришел навестить старший брат.

— Туго вам пришлось, Рэй, — сказал Билл улыбаясь.

— Что с отцом?

Он перестал улыбаться и покачал головой.

— Убит.

Но я и так это знал, потому что никак не мог забыть этой жуткой картины — отец заваливается на меня, глаза словно раскрашенные куски гипса, по подбородку течет кровь. Когда машина слетела с дороги, он был уже мертв.

— Давно я здесь?

— Больше месяца. Завтра будет ровно пять недель.

— Значит, уже август?

— Вторник, шестнадцатое. — На этот раз его улыбка получилась куда менее веселой. — Да, дружок, тебе досталось. Было неизвестно, выживешь ли ты.

— Слушай... они мне ничего не говорят. Мой правый глаз... я ничего не вижу, все забинтовано.

Он взял стул, подошел к кровати и сел. Наши лица оказались на одном уровне. Я уже начал привыкать рассчитывать перспективу только левым глазом.

Два-три дня назад Билл казался бы мне то меньше, то больше: теперь его лицо то приближалось, то отдалялось.

За три года он здорово изменился — рыжие волосы стали гуще, лицо бледнее, веснушки поблекли, щеки пополнели — в общем, надежный и здравомыслящий парень. Даже не верилось, что когда-то это был шалопай и пьяница.

— Они разрешили мне сказать, но только если ты сам спросишь. И если я решу, что ты это выдержишь.

— Глаза нет?

Он кивнул.

— Ты вылетел через ветровое стекло, и осколок...

— Боже мой. — Я в изнеможении откинулся на подушку и задумался. Я лишился глаза. Навсегда. У меня больше никогда не будет глаза. И до конца жизни я буду видеть окружающий мир совсем не так, как его видят другие.

С другой стороны, могли ведь пропасть и оба. Черт, да что там, я вообще мог погибнуть, а тем не менее жив и сохранил зрение.

Интересно, на кого я сейчас похож? Я спросил об этом Билла.