— Дак оно понятно: мазнули им большевики медом по губам. Хорошей земелькой, вишь, побаловали, — подсказал плюгавенький мужичок, Маркелов сосед.

— Ничего, его превосходительство адмирал Колчак живо наведет должный порядок, — по-кошачьи дернул усом поручик. — Это вам не какой-нибудь слюнтяй Николашка со своей мягкотелостью. У адмирала нервы железные, он прекрасно знает психологию русского человека, которому палка от роду приписана.

— Так-то оно так, — усомнился чернобородый, — да только палку перегибать тожеть не след... Палка-то, она о двух концах...

— О двух, это точно, — поддержал шустрый старичок-хозяин. — Ты, Проня, сынок, того... Озлится народ — добра не жди... Мы уж своего брата — мужика, лучше, как твой Колчак, знаем.

— Философы! — презрительно фыркнул офицер. — Так подскажите, как его без палки взять, новобранца. Нам армия нужна. Разобьем красную сволочь — тогда и слабинку можно дать... Да-с. Ты согласен со мной? — неожиданно спросил он у Маркела.

— Дак я чо?.. Я ничего... Я завсегда готов...

— Нет, пущай он свою пузу покажет, какой дратвой зашили ее, — захихикал веселый хозяин. Он, видать, и за стол-то парня затащил для потехи. Маркел съежился, почувствовал, как сразу взмокли шея и спина. Но выручила вошедшая в это время старуха с самоваром, — должно быть, хозяйка:

— Еще чаво придумал! — завертела она маленькой головой на длинной шее-кочерыжке. — Парень-то изголодалый весь, одне мощи остались, а он выгибается перед ним, как вша на гребешке.

— Ладно, катись отсель вместе со своим гостем! — сразу ощетинился веселый старичок. — Пшел! Вот тебе бог, а вон — порог!

Маркел только и ждал такого случая. Оставалось одно: шапку в охапку — и дай бог ноги, как говорится...

Вот он нынче стал каким уверенным да куражливым, мужичок-кулачок! Будто и не было никаких революций, а так, мелкая базарная драка случилась и снова согнулся народишко под свистящими розгами! Но ведь сам толкует, что палка о двух концах, значит, чует, понимает, что розги — жиденькие прутики — со временем могут в грозные дубины вырасти...

«Чуешь, гад! Погоди, дай только время», — шептал Маркел, выбегая за околицу села...

После рождественских праздников жахнули крещенские морозы, а конца пути не было видно...

Степь кончилась, начались леса. Сперва березовые да осиновые колки, а дальше — сосновые боры, лапник-пихтач, низкорослый ельник по низинам.

Мертвым покоем, ледяным безмолвием были объяты леса.

Особенно жутко здесь по ночам. При неверном лунном свете пугающе настораживались разлапистые коряжины, медведями-шатунами поднимались навстречу занесенные снегом выворотни. Ни звука, ни шороха... И вдруг — ухнет с дерева снежная навись, эхо раскатится окрест, пугливыми зайцами начнет метаться меж стволами...

А то — грохнет пушечным залпом неожиданно над головой, оглушит — это не устоял перед морозом кряжистый древесный ствол, треснул, расщепился от комля до вершины.

Маркел продвигался теперь большей частью ночами. Днем отсиживался, где придется, а в сумерках трогался в путь. Это с тех пор, как услышал он страшную историю от одного мужика, который подвез его попутно на своих розвальнях.

Мужик-то этот и подвозить его сначала отказывался. Нагнав среди дороги, остановил, правда, лошадь, но когда разглядел получше незнакомого оборванного парня, то засуетился, выхватил из передка саней кнут, врезал по коняге.

Маркел побежал следом, спотыкался и падал. Не мог он понять такой жестокости мужика, нарушившего неписаный закон дороги: как не подвезти одинокого путника, да еще в зимнюю стужу, да если сани порожние?

А мужик понужал лошадь и пугливо оглядывался, будто за ним гнались волки. Но, видно, убила совесть — натянул вожжи.

— Я ведь не грабитель, дядя, чего испугался? — подбегая, сказал Маркел непослушными от холода губами.

— А хто ж вас знает... Шляетесь тутока, как бездомные собаки, — мужик по-черепашьи вытянул голову из воротника огромного бараньего тулупа.

— Да вот, из больницы домой иду, — виновато сказал Маркел.

— Из больницы, — передразнил мужик и снова втянул голову обратно так, что исчезла даже белая заячья шапка. — Садись уж, — глухо донеслось из мохнатой утробы тулупа.

Маркел прицепился сзади, на ворохе хрусткого сена, представив, как, должно быть, тепло и уютно мужику в его обширном тулупе, как приятно пахнет кислой овчиною и как размаривает сон под монотонный скрип полозьев...

Долго ехали молча. Мужик подергивал вожжи, смачно чмокал губами, белая от инея лошадка трусила мелкой рысью, кивая в такт большой головою, из ноздрей ее били тугие струи пара. Наконец, из тулупа показалась сначала белая шапка, потом испеченное, морщинистое лицо хозяина.

— Далече ли до дому-то? — поинтересовался он.

Маркел назвал какую-то деревню.

— Не знаю такой, — сказал мужик и снова подозрительно оглядел Маркела. И вдруг спросил неожиданно:

— Как оно, в солдатщине-то, не сладко, говоришь?

— О чем ты, дядя? — изумился Маркел. — Говорю же — из больницы иду...

— Расскажи своей бабушке, — презрительно сплюнул мужик. — Анадысь тут двоих таких же вот, как ты, заловили... Колчаковские каратели... Оказалось, солдаты беглые из Омска, только переодетые. Бунт оне какой-то там учинили...

— Ну и что? — подался вперед Маркел.

— А то! — повысил голос мужик. — Сцапали голубчиков средь бела дня вот так же вот на дороге... Ночи, видишь, им не хватало, в открытую шли, как на гулянке. Гармошку только забыли с собой прихватить...

— Дальше-то что?! — крикнул Маркел.

— А то! Раздели донага и пустили на все четыре стороны. Бегите, мол, куда глаза глядят, полная свобода вам, только одежонку мы вашу возьмем заместо солдатских мундиров, которые вы где-то загнали. Мундиры-то, мол, казенные... Ну, и чесанули те бедолаги по сугробам, а мороз-то был — слюна на лету замерзала... И версту не пробегли — закувыркались в снегу, как выброшенные на лед окуни... Да мало того — дознались каратели как-то и разыскали в нашей деревне хозяина, который намедни тех солдат на ночлег пускал. Шкуру с него сняли шомполами, и по сей день не поднимается, кровью харкает...

Мужик замолчал и снова по-черепашьи втянулся весь — с головой, руками и ногами — в свой тулуп-панцирь.

Маркел соскочил на дорогу. Хозяин, видно, услышал, придержал лошадь. Подозвал парня. Порылся в передке саней, вытащил из-под сена холщовый сидорок:

— Возьми. Харчишек кое-каких баба в дорогу собрала. По сено я еду... Да ладно, обойдусь. Тебе нужнее... Путь-то спрямить маленько можно. Вон за той согрой увидишь вправо санный след — дуй по нему, на Седову заимку выйдешь. Тамока глухо, никто не встретится...

Но и до самых глухих углов стали добираться колчаковские власти, чинить там беспощадную расправу.

Забрел как-то Маркел в крохотную деревушку — две дюжины нищих избенок, крытых соломой. В сумерках дело было, но ни одного огонька не светилось в окнах, жуткая тишина стояла, даже собаки не брехали — словно начисто вымерло все от чумы или холеры.

Маркел постучал в крайнюю избушку. Никто не откликнулся. Подождал, потом потянул за скобу. Дверь жалобно завизжала на промороженных петлях. В избе было темно и холодно. Кто-то завозился в углу, застонал. Маркел чиркнул спичкой, прошел к столу, засветил сальную коптилку. Огляделся. Из полутемного угла смотрели на него округленные испугом глаза. На дощатых нарах лежал старик. Лежал на животе, неловко повернув к Маркелу голову.

— Ты кто? — спросил он сиплым голосом.

— Путник я... Ищу ночлега, — ответил Маркел.

— Пу-утник, — старик закряхтел, поворачиваясь на бок. — Дай водицы испить.

Маркел нашел в кути кадку с водой, жестяной ковш. Старик с трудом напился: голова его тряслась.

— Болеешь, дедушка?

— Хвораю, — слабо отозвался тот. — Тока хворь моя не заразная, не бойсь. Погляди-ка спину — штой-то огнем палит.