Маркел прижался спиной к сосне, по-прежнему держа руки сзади, стал подниматься. И увидел, как дико блеснули Микешкины глаза, как весь он напрягся перед прыжком... Маркел кинулся вперед, взмахнул топором. И будто не услышал, а ощутил руками, всем телом, как податливо хряснула Микешкина голова, — словно весенний ледок под сапогом...

И потом, когда бежал, ломился сквозь кусты, ощущение этого беспомощно-хрусткого звука продолжало держаться в теле, — как шум ветра в сосновом стволе...

А он бежал, свернув с тропы влево, чтобы быстрее выскочить на зимник, который тянется по реке. Наст держал плохо, и местами Маркел проваливался до пояса; хорошо еще, что вывиха не оказалось: просто Микешка сильно ушиб ему колено. Рассвет незаметно перешел в густой белесый туман, тот самый, что на глазах поедает снег.

Только бы успеть, только бы опередить карателей! Какая уж теперь засада?.. Успеть бы увести мужиков с Пестровской заимки да предупредить Чубыкина...

Что-то долго не кончается лес, не видно берега. А уж пора бы... Может, продрыхнут каратели и можно успеть еще устроить им ловушку?.. Да где же конец этого проклятого леса? Бело вокруг, ничего не видно. Туман липкий, удушливый, как вата... Уж не заблудился ли?!

А каратели встали рано. Поручик Храпов разбудил солдат до света, чтобы тронуться в поход, пока не развезло дорогу. Дед Василек, чтобы оттянуть время, не стал скрадывать путь по тропе мимо Ермакова поля, а повел отряд по речной излуке.

Ночь незаметно перешла в утро — границы стерлись в молочном тумане, сыром и холодном. Но с восходом солнца туман поредел, трусливо пополз в глухие распадки и ложбины. Утро выдалось яркое, слепящее, с высоким и по-весеннему налитым синевою небом.

Солдаты шли скорым шагом, бодро переговаривались, а пан Вернер не переставал восхищаться, пискливо восклицая:

— О, какой заметшательный утро! Я не жалею, что напросился на этот прогулка. Надоели казематы, карты, вино!.. В Сибири нет даже красивый женщин, одни эти... как его?.. бабы... А какой богатый страна! Лес — целое море. Нет, океан! Кедра, сосна, елка, пихта — о-о! Писеца, соболя, лисица, белка, медведя — о-о! Золото! Умный народ такой богатство делает золото, а свинья делает этот... как его?.. да, навоз...

Поручик Храпов хмуро косился на восторженного пана, молчал. В Каинске стоял легион из бывших пленных поляков, присягнувших на верную службу Колчаку, и когда Храпов набирал в свой отряд добровольцев для похода на объявившихся в тайге партизан, подполковник Вернер, полунемец, полуполяк по национальности, ищущий приключений, набился к нему с четырьмя своими солдатами.

Дед Василек шагал рядом с Храповым и Вернером, слушал болтовню поляка, и его разбирала злость на этого чужеземца, который так брезгливо отзывался о русских.

И старик не стерпел, поскольку терять-то ему вроде было нечего. Он снизу вверх глянул на долговязого поляка, вдруг ляпнул:

— Ты про Ивана Сусанина слыхал, пан... Вернер?

— О, да! Иван Шушанин... Знаю, знаю! Русский поэт, как Пушкин, да? — обратился он за помощью к Храпову.

— Н-не совсем... — сквозь зубы процедил поручик и глянул на старика жесткими умными глазками. Маленькое лицо Храпова чем-то неуловимо напоминает крысиную мордочку: нос вытянут и постоянно будто бы к чему-то принюхивается, а подбородок скошен, тонкие губы еле прикрывают длинные острые зубки.

Он придержал Василька за рукав и, когда чуть отстали, повел острым носом по сторонам, хрипло сказал:

— Ты, дед, смотри! Не задумал ли чего? Если что — пристрелю, как собаку...

— Да я ить в шутку... Знают ли, мол, в чужих землях наших-то героев?.. — прикинувшись простачком, заморгал глазами старик.

А терять ему, деду Васильку, кажется, и вправду нечего. Такое было предчувствие, что в живых он сегодня вряд ли останется. Если из засады не настигнет шальная партизанская пуля, то Храпов-то уж точно выполнит свое обещание. Ушлый, видать, мужик.

И старик шел на верную смерть с легким сердцем. Даже сам удивлялся этому. Что ж, пожито, поработано — пора и честь знать. А умереть за правое дело не страшно, нет. Лучше, чем дома на печи. Недаром говорится: на миру — и смерть красна.

Вот только жалко старуху — совсем одна останется, сирая. Кто поможет, даст на старости лет кусок хлеба? А при смерти и веки смежить, пятаки на глаза положить будет некому...

Так получилось, что прожили они, почитай, всю жизнь в разлуке. Не пошла за мужем в лес упрямая баба: испугалась одиночества, лютой тоски-кручины. А Василек и неволить не стал — каждому свое на роду написано, и не всякому дано, ой, не всякому, — в тайге глухоманной, среди птиц да зверей найти успокоение души и смысл земного существования. Не далеко за примером ходить: жена Микешки Сопотова и трех лет в тайге не протянула — выели ей очи слезы горючие, иссушили душу болотные пары-туманы, словно духи окаянные...

— Чего задумался, дед? — спросил Храпов неприятным своим, простуженным голосом. — Смотри, сверток на Пестровскую заимку не прозевай... Версты три останется — тайгой веди, а то шабурники, чего доброго, караул на дороге держат... Сколько их там, ты говоришь?

— Ничего я не говорю... Откеля мне знать? Забегал анадысь мужичонка по дороге в Шипицино, дак сказывал — перешли, мол, партизаны с Косманки на Пестровскую заимку, а што за люди и сколько — вам лучше знать...

— Хитришь, старый кобель, — повел носом поручик. — Все вы тут заодно... Однако уговор помни: приведешь хорошо — награду получишь, случится что — на себя пеняй: за ноги на первом суку повешу.

— Как не помнить, ваше благородие... Всю дорогу страшшаешь, будто ребятенка малого. Сам, поди, трусишь, елки-моталки?

— Ты говори, да не заговаривайся! — зыркнул Храпов на старика.

Не доходя до Пестровской заимки, они свернули в лес, пошли целиком. Деда Василька этот нехитрый маневр Храпова мало беспокоил: не такой уж простак Иван Чубыкин. Предупрежденный Маркелкой, поди, давно уж заметил карателей и приготовился к встрече незваных гостей.

Идти без дороги было трудно: снег глубокий, рыхлый, а провалишься — внизу ледяная вода-снеговица. Только к полудню они в обход подошли к заимке. Рубленая из кряжистых бревен изба показалась между деревьями, из трубы мирно дым клубится, распространяя смолистый запах сосновых дров.

— Ложись! — зашипел Храпов, махнул рукой налево и направо.

Солдаты залегли, несколько человек поползли окружать избу.

Вот, сейчас! — дед Василек напрягся всем телом, чтобы при первом же выстреле рвануться прочь. Авось... Но никто не стрелял. А ведь засада могла быть и раньше, когда каратели шли в полный рост, гуськом, проваливаясь по пояс в снегу... Что-то мудрит Чубыкин, не понятно, чего задумал.

А солдаты окружили избу, замерли в настороженном ожидании. Дым валит из трубы, тишина...

Потом скрипнула дверь, вышел бородатый мужик в длинной рубахе без пояса, глянул на солнце и сладко потянулся, зевая. Наклонился над поленницей, стал выбирать дрова, и тут прыгнул на него из-за дерева солдат, сбил с ног.

Мужик успел крикнуть, из избы выскочили несколько человек с ружьями и винтовками. Но загремели выстрелы карателей, двое упали, а один, длинный и гибкий, кинулся было бежать, нарвался на солдат и упал под ударами прикладов. Солдаты ворвались в избу, схватили остальных. Все было кончено в одно мгновенье...

Дед Василек все еще лежал, зарывшись в мокрый снег. Только теперь он понял, что произошло: не дошел почему-то Маркел, не упредил партизан...

К старику подбежал Храпов, тряхнул за шиворот:

— Убит, что ли? Или в штаны напустил со страху?

Василек медленно поднялся, невидящими, пустыми, как бельмы, глазами уставился на поручика. Мокрое, в кровь исцарапанное о снег лицо его было страшным. Храпов попятился, открещиваясь, как от нечистой силы:

— Свят, свят... Да ты что, дед? Эк тебя перевернуло! А еще лесной человек... Прости за недоверие — думал, ты шабурникам сочувствуешь... Ошибся. Да и как можно? Слышал, ты всю жизнь верой и правдой служил царю-батюшке. Прости... А уговор наш остается в силе: выбирай из трофейных любое ружье, какое на тебя смотрит...