Сыромятников наклонился над ним.

— Ты чуешь, шо с тобой буде?

— Чую!

— Возьми мою сабелюку... Дай хочь обниму тебя, комиссар...

— Брось телячьи нежности...

Сшиблись посредине моста. На короткое время заслонили дорогу летящей смерти.

Все пали порубанные. Но за это короткое время многие их товарищи успели уйти в тальники, в болото, — в темноту, под покров ночи...

Вороной пал под ним, как только остановил он его у первого чубыкинского пикета. То летел птицею, екая селезенкой, рвал воздух в бешеном галопе, — ни разу не замедлил хода, не попросил пощады у неутомимого седока, — а когда Маркел натянул поводья — судорожно вздохнул и стал заваливаться на бок.

Подбежали пикетчики, узнали связного.

— Ух ты, какого коняку загнал! Вусмерть...

— Игрушка! Такому цены не было...

— Где командир? Ведите! — сипло крикнул Маркел, не глядя на бьющуюся, с кровавой пеной на губах, лошадь.

Чубыкина нашли в травяном шалаше, спящим.

— Так што, не велено будить, — выпрямился у входа адъютант, Маркеловых лет парнишка. — Тока прикорнули чуток, сутки были на ногах, не спамши...

Маркел молча потеснил его плечом, шагнул в прохладное, уютное нутро шалаша. От усталости подкосились ноги, медленно осел на пол. Чубыкин лежал на охапке сена, с закрытыми глазами.

— Чо нового? Докладай! — приказал он, словно и не спал.

— Плохи дела, Иван Савватеевич...

Чубыкин вскочил, словно подброшенный пружиной:

— Рухтин?! Почему так долго задержался? Я уже трех посыльных к Золоторенко погнал — и ни слуху, ни духу.

— Особых новостей не было...

— Когда оттель?

— Час назад.

— Ты чо, на ероплане? За час — шестьдесят верст с гаком.

— Коня загнал. Золоторенкова Воронка.

— Докладай!

Маркел коротко доложил обстановку.

— Нас тожеть здесь клюют, но пока не дюже, — сказал Чубыкин.

— Скоро в тыл ударят... Уходить надо сей момент. Золоторенко должен продержаться дотемна и тоже двинется на Каратаиху, к переправе через Тартас. Как было раньше условлено.

— На Каратаиху?! — Иван Савватеевич стукнул себя по лбу кулачищем. — Знать, не добрались мои посыльные до Жибары, не упредили... В Каратаихе-то белые уже... У села Минино переправляться будем через Тартас...

Маркел поднялся:

— Надо скакать назад. Попадутся мужики в ловушку.

— Куда тебе... Мотри, паря, лица на тебе нет. Пошлем ишшо кого...

— Посылали ведь уже... Заблудят, не доедут, — так же, как те трое.

— Мотри... Сказывают, парус бури любит?

— А он, мятежный, просит бури, как будто в бурях есть покой, — устало продекламировал Маркел.

Чубыкин сам выбрал лучшего коня, по кличке Зайчик, проводил Майка Паруса за пикеты. Темнота пласталась над землей, выползая из угрюмых недр тайги, а в небе проклюнулись первые звезды.

— Месяц скоро взойдет, светлее будет, — Иван Савватеевич неумело обнял Маркела за плечи, приблизил к себе. — Передай там: молодцы, робятки, всыпали колчакам по заднее число, долго будут помнить. А то прямо как по етим... по бульварам разгуливают по тайге — чуть не с бабами под ручку... А теперяча будем уходить на север, к Межовке. Там нынче будет наша новая партизанская база. Туда подходят отряды из других волостей, туда же бегут мужики, каких побили и потрепали каратели на юге урмана. Поди, научились кое-чему, хоть и кровью далась эта наука. Объединимся силами в Межовке, сгуртуем целу армию — тада не страшны нам колчаки со своими пушками. Мы ить войну тока начинаем, и кончать ее тоже нам... Ну, прощевай пока... Коня не жалей, сынок... Кони ишшо будут... Прощевай, Зайчик...

И снова засвистел, загукал в ушах ветер, извиваясь, полетела навстречу белесая в темноте лента дороги. Месяц взошел, стало светлее, и Маркел безошибочно угадал сверток на Каратаиху, надеясь выехать напересек идущему к переправе отряду Золоторенко. Но прежде должен быть маленький поселок Тимофеевка.

Проселок нырнул в темную елань, здесь еще не развеялся после жаркого дня густой смолистый запах. Маркел сунул руку под потник седла — Зайчик вспотел, но бежал ровно и резво, широко черпая передними ногами. Добрый конь!

На опушке елани Маркел остановился. Такая чудная была ночь! Как по заказу... Низкий месяц облил матовым светом верхушки самых высоких елей, и они серебрились, как церковные купола с высокими крестами. Внизу же сеялся таинственный полумрак, зыбко накатывал голубыми волнами.

А Маркел тревожно прислушивался к ночи: не зазвучат ли выстрелы впереди, не послышатся ли людские голоса или еще какие звуки? Но было тихо, в темной чаще елани шевелились призрачные тени, и показалось на миг, что все это, — взрывы снарядов и гранат, люди, корчащиеся в предсмертных муках, красная от крови речка Жибара, — все это страшный сон, который, бывает, наваливается в душные июльские ночи...

Он тронул повод, Зайчик с места взял крупной рысью. У поскотины поселка Тимофеевки конь вдруг прянул в сторону, понес галопом. За спиною грохнули выстрелы. Маркел мельком оглянулся: сзади скакало с полдюжины всадников. «Каратели! На разъезд напоролся», — мелькнуло в голове. Он сорвал с плеча карабин, выстрелил. Передний из погони упал вместе с конем.

Над головою часто и пронзительно запели пули. Маркел припал лицом к самой гриве, но в этот миг Зайчик споткнулся, грудью торкнулся оземь. Маркел перелетел через его голову, вскочил, побежал. И тут, словно огнем, обожгло бедро левой ноги, в горячке он пытался еще бежать, но скоро упал, всем телом ощущая, как рушится на него черное небо.

Утром Маркела привезли в родное село Шипицино, где размещался теперь штаб карателей. Держались с ним обходительно: промыли и перевязали рану, предложили поесть. Маркел не отказался — через силу, давясь, проглотил кусок жирной баранины, запил крепким чаем.

Он догадывался, какие муки предстоит ему вынести впереди, а потому готовился к ним сознательно, собирал в себе силы и волю. Да, от него потребуют выдать планы партизан чубыкинского отряда, а если он не пойдет на предательство, будут пытать. Каратели уже знают, что в руки к ним попала крупная птица, один из организаторов отряда, помощник Чубыкина, и потому от него, от его показаний во многом будет зависеть исход дальнейшей борьбы, судьбы сотен людей. Все это ясно понимал Маркел и твердо, осознанно шел к своему главному и последнему в жизни подвигу...

В своих предположениях он не ошибся — первое, о чем у него спросили, было: куда Чубыкин увел свой отряд?

— Этого я не знаю, — Маркел опустил русую голову. — Командир никогда и ни с кем не делился своими планами.

Допрос велся в просторной и гулкой, похожей на пустой амбар избе-сходне. За длинным дощатым столом сидели трое: поручик Храпов, пожилой польский полковник и шипицинский урядник Платон Ильин. У двери, прислонившись спиной к косяку, стоял коренастый, монгольского типа, конвоир с карабином.

— Умный, однако, у тебя был командир, — сказал Храпов. — Прямо Наполеон, да и только! Да ты садись, закуривай вот... Сколько, говоришь, в отряде человек-то?

— Я ничего не говорю, — Маркел закурил папиросу, с наслаждением затянулся.

— А напрасно... — Храпов постучал костяшками пальцев по голой столешнице. — Напрасно упираешься. Мы ведь все равно из тебя выбьем, что нам нужно. Но можно без этого. Ты еще молод, у тебя все впереди — и торжество, и вдохновение, и жизнь, и слезы, и любовь... Мы гарантируем тебе жизнь, если расскажешь все честно.

Маркелу припомнилась та далекая морозная ночь, залитый луною двор деда Василька и хриплый лающий голос Храпова, читавшего пушкинские стихи. И снова этот скрипучий, словно гвоздем по стеклу скрежещущий голос... Вот как обернулась судьба: палач деда Василька стал и его, Маркела, палачом. Но хватит ли сил умереть так, как умер старик?..