Неказистая на вид кобыленка в деле оказалась резвой и выносливой. Не отставала от других — шла мелкой рысью, без тряски, будто плыла.
Отряд ни на день не задерживался на одном месте, кочевал по лесам, нападал на мелкие группы белой милиции и кулацких дружинников. Атаман, как и подобает ему, всегда мчался впереди отряда, хищно пригнувшись к самой гриве вороного жеребца.
Лес гудел от топота копыт, осенние деревья по сторонам сливались в разноцветный ковер, ветер свистел в ушах, да сердце замирало в бешеной скачке.
Вольная волюшка! Ночи у костра, лихие песни мужиков, — и снова дороги, цокот копыт по схваченной утренником земле, золотая метель листопада и буйная, пьянящая радость впереди — борьба за правое дело!
Отрезвление пришло в холодном сыром амбаре, куда Маркела бросили вместе с другими в ту страшную ночь разгрома отряда. Взяли их сонными, притащили в исподнем белье, связанных по рукам и ногам...
Все это Маркелу казалось сейчас кошмарным сном. Он поближе придвинулся к затухающему костру. По углям, подернутым серым пеплом, судорожно метались синие огоньки, гасли один за другим.
Маркел бросил в костер охапку волглого от росы хвороста, огонь совсем погас, повалил белый едкий дым. Прутья зашевелились на углях, корчились и трещали, пока под ними снова не возник язычок пламени, который осторожно стал пробираться в гущину и вдруг полыхнул так, словно весь костер подбросило взрывом. Сверху сорвалась какая-то сонная птица, очумело шарахнулась на огонь и с диким криком исчезла в темноте. У Маркела словно внутри оборвалось что-то, — он припал к земле, уцепился за жесткую траву, будто за гриву озверело несущего коня.
А костер полыхал вовсю, и весело плясали вокруг обомшелые стволы сосен.
Из амбара его вывели первым. Лязгнул засов, рывком распахнулась дверь, и в светлом проеме, как из-под земли, вырос страхолюдного вида детина, похожий на огромную гориллу, какую Маркел видел на картинках. Круглая голова, заросшая до глаз рыжим волосом, безо всякой шеи покоилась на сутулых, непомерной ширины, плечах. Сходство с обезьяной дополняли короткие кривые ноги и длинные, до колен, руки.
— А ктой-то тут Маркелушка Рухтин? — неожиданно тонким, бабьим голосом пропел детина. — А выходь, Маркелушка, наружу, поглядим, какой ты красавчик есть... О, да ты ишшо цыпленок желторотый, укусный с тебя можно сделать сашлычок, — ласково закончил он и, одной рукой сграбастав Маркела за шиворот, высоко поднял над землей, как провинившегося котенка
— Брось, Самоха, задавишь допрежь времени! — крикнул второй солдат, запиравший дверь амбара.
Самоха залился сверлящим смешком, от которого мороз продирал по коже...
В избе, куда ввели Маркела, за столом сидел красивый подпоручик. Голубоглазый, с черными усиками над яркими губами, весь наглаженный и начищенный — словно с лубочной картинки сошел. Но что-то порочное было в его лице. Уставился на Маркела, улыбнулся одними губами — глаза оставались холодными:
— Что же тебя, аника-воин... так и взяли в одних подштанниках? Герой-ой. И такую соплю ты просишь помиловать, батюшка? Зачем ему жизнь? Зря небо коптить?..
Только теперь Маркел заметил в углу попа из своей деревни Шипицино — Григория Духонина. Поп был в новой атласной рясе, с большим крестом на шее, — будто в церковь на службу пришел. Сидел в горестной позе, по-бабьи подперев щеку ладонью. Скорбный взгляд его робких бараньих глаз был устремлен куда-то сквозь Маркела.
При последних словах подпоручика он встрепенулся, осторожно кашлянул в кулак:
— Дак не чужой ведь, ваше благородие (поп доводился Маркелу крестным отцом). С этаких лет его знаю, — он показал рукой два вершка от пола. — Уж какой смиренный да послушной был — божьей козявки не обидит... Нечистый попутал отрока, по молодости лет, по тупости связался он с этими разбойниками, ваше благородие...
Подпоручик опять скривил в улыбке красивые губы, покосился на Духонина:
— Ангел, говоришь, парнишка-то? А ну-ка, Самоха, погляди, — может, у него и впрямь под рубахой крылья?
Самоха Гуков засопел над Маркелом, задрал ему на голову холщовую исподнюю рубаху.
— Нетути, ваше благородие, — разочарованно сообщил он.
— Так сделай!
Самоха с полуслова, видно, понимал шутника-хозяина. Он крутанул назад Маркелову руку, уцепился за выпершую лопатку, пытаясь выдрать ее из тела. В глазах Маркела померк белый свет, он закричал от боли, забился на полу.
— Хватит! — издалека прозвучал голос подпоручика.
Когда Маркел очнулся, то увидел попа на коленях. Он елозил на полу, стараясь припасть лицом к блестящим сапогам подпоручика, который нервно метался по избе.
— Не губите, ваше благородие, не виновен парнишка... Без отца рос... Мухи не обидел... Дьявол попутал, — сами ить узнали, што всего пять ден был он у разбойников... Не губите ради меня — я ить жизнь вам спас, когда Бушуев-то нагрянул...
— Молчать! — подпоручик пинком отбросил попа, склонился над лежавшим навзничь Маркелом. Глаза его округлились и побелели от бешенства, нижняя челюсть тряслась. Он стал медленно расстегивать кобуру.
Перед лицом Маркела заплясал пустой зрачок пистолетного дула.
«Все, — успел подумать Маркел, и тело его сжалось, похолодело, стало чужим. — Как это просто». В то же мгновение голову будто на мелкие черепки разнесло ударом...
Очнулся Маркел от грохота и тряски. С трудом сообразил, что его везут куда-то на телеге. Открыл глаза.
Сквозь красный туман увидел: перед ним возвышалась огромная черная гора. Застонал, заскрипел зубами от боли.
Гора шевельнулась. Из мрака выплыло бородатое лицо отца Григория. Кроткие глаза цвета кедрового ореха были совсем близко.
— Пить, — прошептал Маркел.
Поп засуетился на телеге, зашуршал сеном. Выволок откуда-то оплетенную ракитовыми прутьями большую бутыль.
— Вроде, осталось маленько... Не все душегубам выпоил, — скороговоркой зачастил он, откупоривая зубами деревянную пробку. — Глотни, пользительная штука...
Приподнял туго забинтованную Маркелову голову. Маркел клацал зубами о край посудины, мутная самогонка текла по шее за воротник. Горло обожгло, благостное тепло пошло по всему телу, сразу ожили, почувствовались руки и ноги.
— Так-то вот оно и ладно будет, — приговаривал поп, подмащивая Маркелу под спину тугую охапку сена. — Рукояткой нагана он тебя треснул... Ничего, до свадьбы все подживет...
Нырнула в лес грязная после дождей, истерзанная колесами дорога, пошла в гору. Лошадь напружинилась, вытянула шею. Отец Григорий легко соскочил с телеги, пошел рядом. Просторная черная ряса струилась красивыми складками на его ладном сильном теле, нисколько не скрадывая статную фигуру. Отцу Григорию за пятьдесят, а ни за что не дашь столько. Не изработался... Румяное лицо, русая, без единой сединки, борода. Походка упругая, в раскачку, — бревна бы такому ворочать или землю пахать... Молодые прихожанки в церкви пялят на батюшку глаза, и таятся в тех глазах отнюдь не благочестивые чувства...
— Ночью матерь твоя к нам прибегла, голосит, волосы на голове рвет, — возбужденно рассказывает отец Григорий. — Какой-то мужик из Заозерки приехал, ну и распространил слух, что Савенюк накрыл там Митьку Бушуева... Многих побили, а живых в амбар заперли. И тебя, мол, видел среди пленных. Шибко убивалась мать-то... Христом-богом уговаривала меня поехать: уважает, мол, тебя Савенюк, на квартире постоянно останавливается. Упроси его, может, сжалится над Маркелушкой... Вот и пришлось на коленях ползать на старости-то лет... Хорошо, не забыл услугу, когда я самого-то его от смерти спас. Добро людям сделаешь — они тем же отплатят. На этом весь божий мир держится...
Ореховые глаза отца Григория светились лаской, — видать, сильно он был доволен содеянным добром. К тому же, не скрывал, надеялся, что на том свете ему это зачтется.