— Он еще жив? — спросил Урумов.

— Умер десять лет назад.

— Это он научил вас болгарскому?

— Конечно. И не только меня, мать мою тоже. Он требовал, чтобы дома все говорили только по-болгарски. Но когда я с этим своим болгарским приехала учиться в Софийский университет, то всех там поразила. Профессор Динеков заставлял меня часами рассказывать ему что-нибудь — и все что-то записывал. Уверял, что я говорю как Бачо Киро и даже еще интересней.

— Жаль! — заметил академик. — Сейчас вы говорите абсолютно нормально.

Окончив университет, Ирена вернулась в Венгрию. Вышла замуж за венгра, дочке ее сейчас уже двенадцать. Работает она в министерстве внешней торговли, но когда бывает трудно с переводчиками, ее приглашают помочь.

В институте академик уже у входа почувствовал какое-то затаенное возбуждение. Даже уборщицы, словно тараканы сновавшие по коридорам, собирались по двое и оживленно шушукались. Добози энергично расхаживал по своему кабинету и, выкатив глаза, что-то внушал трем своим сотрудникам, которые слушали его с вытянутыми лицами. Подбородок у него стал розовым, как подклювный мешок пеликана, губы пересохли. Когда Урумов вошел, Добози обеими своими мясистыми ручками схватил его за руку и затряс так, словно хотел испробовать, хорошо ли та прикреплена к плечу. Глаза у него блестели. Рука была прикреплена не бог знает как, но выдержала. Совершенно забыв, что говорит с болгарином, Добози защебетал по-венгерски:

— Хорошая новость, мой друг, большая новость! Нам удалось сделать снимок вирусов полиомиелита. Роскошный снимок!.. — Ирена еще не успела перевести, как он добавил по-немецки: — Первый в мире!.. Понимаете, первый в мире! Я просто не верю своим глазам!

— Где снимки? — резко спросил Урумов.

— Сейчас, мой друг, сейчас!..

Добози подошел к столу, взял пять фотографий, сложил их веером и показал гостю — «словно королевский флеш-стрит», как комментировали позднее его сотрудники. Урумов почти выхватил их у него из рук. Фотографии были не слишком отчетливы, во всяком случае не отчетливее, чем какой-нибудь снимок поверхности Марса, но все-таки это были настоящие снимки — спорить не приходилось. Это была целая колония вирусов, напоминающих морских ежей своими острыми неравными иглами. Академик с удовлетворением констатировал, что именно это он и ожидал увидеть. Пока Урумов один за другим разглядывал снимки, Добози стоял рядом, и лицо его выражало неземную радость. Да и академик почувствовал, что сердце у него внезапно забилось быстрее, словно он неожиданно сквозь замочную скважину заглянул в сокровищницу, где природа укрыла свои самые заветные тайны. А в это время доценты в душе проклинали себя, что не догадались захватить фотоаппарат. Можно было так снять обоих, как они выражались, старцев, что снимок произвел бы более шумную сенсацию, чем само открытие.

— Поздравляю! — сказал Урумов. — Это огромное научное достижение!

— Достижение не наше, а электронного микроскопа! — скромно ответил Добози.

Все утро они проговорили об этом снимке, о структуре вирусов, о возможных научных последствиях открытия. И продолжали говорить об этом на официальном обеде, не замечая, что едят. Только оба доцента, которые, в сущности, и сделали этот снимок, ели и пили в свое удовольствие. Они сидели рядом и были похожи чуть ли не на братьев, хотя никакого сходства между ними не было — один белокурый, а другой, вероятно, с какой-то примесью цыганской крови. Оба оживленно обсуждали каждое блюдо, брали себе одно и то же и тут же съедали все до последнего рисового зернышка. Вину они тоже воздали должное. И пока оба академика с набитыми ртами рассуждали о коварном вирусе, доценты до мельчайших подробностей обговорили, какие припасы должны будут взять их жены на субботний пикник.

Когда они вернулись в гостиницу, Ирена еще раз попыталась соблазнить академика балетом, и, конечно, безрезультатно.

— Но что же мне делать, господин профессор, я уже взяла билеты.

— Пойдете с мужем. Он любит балет?

— Обожает!

— Тогда не берите его! Он должен обожать только вас.

— Так я и сделаю, — засмеялась Ирена. — Хорошо, господин профессор, отдыхайте, потому что завтра нам предстоит долгий путь.

До самого вечера академик пребывал в возбужденном состоянии. Неизмеримо крохотные морские ежи, как живые, стояли у него перед глазами. Было в их виде что-то воинственное, жестокое, даже угрожающее. Миллиардная армия бойцов, и каждый поразительно походил на своих собратьев, неустрашимых, до зубов вооруженных бесчисленными копьями. Он прекрасно знал, что в мире нет более совершенных организмов, совершенных не своей сложностью, а именно простотой. Они носятся над всей землей, быть может, даже над всей вселенной, всемогущие и всепроникающие. И на их пути к абсолютной победе существует только одна мощная преграда — антитела, которые, как торпеды, бросаются на них и безжалостно их разрушают. Но сколько еще времени смогут они выдерживать эту битву — всю жизнь именно эта проблема интересовала академика. На первый взгляд казалось, что ресурсы сражающихся неисчерпаемы и что сама их борьба — железный закон природы. И все же дело обстояло как будто бы не совсем так. В неприступной и безжалостной оборонительной цепи человеческого организма появился опасный прорыв — рак. Прорыв этот медленно расширялся — люди оказались бессильными что-нибудь сделать. И, что самое плохое, не понимали самой сути явления. А эти двое обжор, доценты, которые сделали снимок, может быть, даже не подозревают, что захватили исключительно важную крепость.

Академик спал беспокойно, но все же проснулся довольно бодрым и в хорошем настроении, полный какой-то безотчетной тихой радости или надежды. Вскоре приехала Ирена на новенькой служебной «Волге», как всегда оживленная, с ободряющей улыбкой. Пока они устраивались в красивой удобной машине, она сказала:

— Я много езжу — больше по службе, конечно. И всегда радуюсь, когда уезжаю из города. А вы, господин профессор?

— Я?.. О нет, я самый обычный комнатный фикус… То есть не фикус — кактус, хотел я сказать, — да и то с засохшими колючками.

— Не надо говорить о себе плохо, — с укором сказала Ирена. — Мне это неприятно.

Вскоре они уже были за городом. День был пасмурным, свежим и прохладным — лето все еще медлило. Небо как будто исчезло, скрытое не облаками, а какой-то полупрозрачной пеленой. Это придавало особую мягкость и задумчивость раннему утреннему пейзажу — темно-зеленым полям и еще более темным гребешкам рощ на горизонте. Академик почувствовал, что его охватывает грусть — именно такой была природа в самых его давних воспоминаниях: тихие задумчивые вечера, небо, похожее па голубую, чуть мутноватую озерную воду, темные тени, влажные дали. И не только он — Ирена тоже была как-то непривычно молчалива и не отрывала глаз от бокового стекла.

— А куда мы, в сущности, едем? — спросил наконец академик.

— В Хортобадь, — ответила она. — Хортобадь — это сердце венгерской пушты.

— А здесь разве не пушта?

— Что вы! Пушта — настоящее зеленое море.

— Мне кажется, сегодня вы немного печальны.

— Печальна? Нет, я просто наслаждаюсь природой.

— Когда человек наслаждается, он не выглядит печальным.

— Да, вы правы. Наслаждение — это не то слово. Да и звучит немного вульгарно. Может быть, лучше сказать, что природа заряжает меня, словно аккумулятор. Только заряжает не энергией, а спокойствием. Ведь именно спокойствия нам так недостает в городе.

— Спокойствием? Но вы так полны жизни, Ирена. Ваша истинная природа — движение, а не покой.

— Может быть, — тихо отвечала молодая женщина. — И все же городская жизнь так утомительна. Наверное, потому, что она слишком далека от природы.

— Да, это верно, — подтвердил академик. До самого Хортобадя они молчали, отдыхая. И лишь когда машина окончательно затерялась в необъятной зеленой пустыне, она сказала шоферу:

— Остановитесь, пожалуйста!

Шофер вывел машину на обочину, они вышли. Покрывающая небо тонкая пелена уже разорвалась. Над пуштой низко летели косматые, почти непрозрачные облака с обвисшими краями, которые вдалеке как будто касались земли. Дул ветер, порывистый, подгоняемый собственным стремительным бегом, и на пути у него не было ничего, что могло бы его остановить или хотя бы ослабить — ни возвышения, ни дерева, ни даже какого-нибудь жалкого кустика: одна бесконечная зеленая равнина, упирающаяся в далекий край неба. Окруженные тенями и облаками, обдуваемые ветром, они сейчас напоминали двух лилипутов, затерявшихся среди серых, шагающих исполинов. Академик в своем сером костюме, в ненужной и смешной здесь серой шляпе долго стоял, подставив лицо порывам ветра, стоял, охваченный волнением, напоминающим страх, какой испытываешь перед бездной. Ему казалось, что он внезапно попал в какой-то другой мир, где господствуют другие, нереально огромные измерения, где бушуют ураганы, которые могут унести его в бесконечность, словно мошку. Они долго стояли так, не говоря ни слова, пока, наконец, Ирена не спросила — громко, чтобы перекричать ветер: