Николай Николаевич НИКИТИН

Вечер в Доме искусств

В политотделе артиллерийского дивизиона, где я служил, числилось шесть инструкторов. Мы жили все вместе в казарме, рядом со штабом, в специально отведенном для нас маленьком помещении.

Дивизион отдыхал, вернувшись в Петроград из Польши. Поход был труден, народу потеряли немало, и петроградская жизнь всем казалась прекрасной.

Еще бы - в комнате, рядом с канцелярией, размещены были шесть железных коек с тюфяками. Давно мы не имели таких коек. Тюфяки были даже покрыты одеялами, сшитыми из шинелей третьего срока. За дверью на гвозде в брезентовом мешке всегда висел общий казенный паек - буханка хлеба. Хлеб подвешивался из-за крыс. Они осаждали наши казармы, как самое сытое место района. Ночью с фонарями красноармейцы дежурили во дворе у продовольственного склада. Заметив крыс, они нападали на них с топорами. Борьба шла отчаянная.

Над Петроградом сияло небо, не омраченное дымом. В домах печей не топили. Люди варили себе пищу на печурках, прозванных "буржуйками". Буржуйки стояли в пустых квартирах, точно костры, завернутые в кусок железа, с трубой, отведенной в дымоход. Заводы почти не действовали. Окна магазинов были сплошь забиты досками. На улицах никто не мусорил, потому что мусорить стало нечем. В городе проживала только треть населения. Остальные две трети сбежали, погибли или дрались на фронтах.

Однажды после упражнений в манеже командир первого отделения второй батареи Донька Мелков прибежал в политотдел к инструкторам.

- Слушайте, - сказал он, запыхавшись. - Я видел на Мойке дом и афишу на нем прочитал. Там написано: Дом искусств. Что это такое?

Никто из инструкторов не откликнулся. Каждый был занят своим делом. Люди чистились, устали от тренировки.

Я нахмурился.

- А ты почему на езде не был? - спросил я Доньку.

- Я в штаб ходил с пакетом, - ответил он. - Что такое Дом искусств? Объясни, пожалуйста. Ты должен знать. Ты же студентом был?

Я пожал плечами.

Это задело его. Метнув на меня презрительный взгляд, он взял табуретку.

Донька был примечательным парнем. Ему едва исполнилось девятнадцать лет, и, по существу, он был еще мальчишкой. Его глаза всегда что-нибудь выискивали. Загорелая кожа на лице отливала синевой. Он был болтлив. В бою отличался злостью и отвагой. В мирное время многие его недолюбливали, считая выскочкой и хвастуном. В Петрограде он еще никогда не жил, прибыл к нам в дивизион недавно как прикомандированный к новому эшелону из Луги, отпусков в город еще не имел... И вот сейчас по дороге из штаба округа за какие-нибудь полчаса он уже умудрился откопать в городе нечто, неизвестное даже мне, местному жителю.

Это было похоже на Доньку. В дивизионе он тоже вечно мотался, как неприкаянный. Что бы ни случилось, Донька вертелся уже тут, на месте происшествия, и становился сразу либо его участником, либо свидетелем. Он отличался от остальных какой-то только ему присущей "игрой". Короче говоря, Донька нравился мне. Он был хитер, понимал мою слабость и всегда старался ее использовать.

Сейчас он сидел против меня на табуретке, скрестив толстые, короткие ноги, представлялся расстроенным и всей пятерней скреб себе затылок.

- Эх, досада... - вздыхал он. - Слушай, завтра в этом доме писатель Горький будет читать лекцию о писателе Толстом...

- Ну, так что?

- Хочу послушать, - сказал Донька.

Все это показалось мне фокусом.

Я решил, что Донька просто ищет благовидный предлог, чтобы вырвать у меня отпускной билет на несколько часов.

- Да ты читал Горького или Толстого? - спросил я.

- Ну, еще бы! - сказал Донька.

Однако из дальнейшего разговора сразу стало ясно, что Донька врет. Он почувствовал, что ему не верят, и силился что-то вспомнить. Он поматывал, будто лошадь, головой. Вдруг лицо его вспыхнуло, и он заявил мне с торжеством:

- О соколе читал!

- Ну, а еще?

Донька задумался. Сморщил лоб. Потом небрежно шевельнул плечом.

- Кстати, я не профессор, чтобы сразу вспомнить, - сказал он. - Да не я один хочу на лекцию. Все желают. Всем интересно! Такое дело не каждый день случается... А то у нас одни картины.

Мне стало ясно: Донька крутит... Дело, очевидно, не в лекции.

Но в канцелярии находился наш комиссар, человек доверчивый и тоже увлекающийся. Он поверил Доньке. Кроме того, Донька так горячился и настаивал, так напирал, что добился своего.

Комиссар приказал мне разыскать телефон Дома искусств.

Я позвонил туда.

Мне ответили, что дом закрыт для посторонних и что на вечерах могут присутствовать только писатели и художники.

- Люди искусства, - значительно прибавил неизвестный.

Разговор шел при Доньке. По моим возражениям он сразу понял, что его затея разлетается в прах.

Он вырвал у меня трубку и прокричал в нее:

- Это невозможно! Я всему дивизиону обещал... В крайнем случае, вы должны пустить хоть одну батарею... Хоть одно орудие...

Не знаю, что ему на это ответили. Вначале он слушал внимательно, потом губы его мгновенно перекосились, и он, ничего не говоря, шмякнул трубкой о рычаг, выругался.

- Ну и черт с ними! - сказал он. - Пусть подавятся своим искусством.

На следующий день он снова появился в канцелярии. Уже по его лицу я догадался о чем-то необычном. Донька льстиво смотрел мне в глаза и говорил, заискивая:

- Хочу все-таки попасть на лекцию! Схлопочи у командира увольнительную... Я уж отплачу! Чем хочешь? Хочешь - лошадь вычищу не в наряд?

Подозрение снова шевельнулось во мне. Я сухо оборвал его:

- У меня нет лошади.

Но Донька продолжал свое:

- Ну, мало ли что потребуется? Я-то уж тебя всегда выручу.

- Говори прямо, хочешь в город? - сказал я.

Донька замахал руками.

- Да что ты... Стану я врать! - сказал он, глядя мне в глаза как младенец.

В конце концов он убедил меня. Больше того. Он заразил меня своей неукротимой жаждой.

Я обещал ему похлопотать у командира.

- Я вместе с тобой пойду на лекцию, - сказал я.

Мне показалось, что Донька этим не совсем доволен. Но выражение его лица обыкновенно так часто менялось, что уследить за ним не было никакой возможности.

В седьмом часу вечера мы вышли из ворот дивизиона. Было еще рано, когда мы подошли к дому, стоявшему на углу Невского и Мойки. Под крытым подъездом висела желтая афиша. Других объявлений не было. Фонари в городе не горели. Город казался молчаливым. Трамвай не ходил, и лишь иногда мелькала тень случайной машины, перевалившейся через горбатый мост. Ее хриплый, изношенный мотор, прорычав, вдруг затухал вдали, в перспективе темного Невского.

В глубине подъезда за двумя стеклянными дверями багровым огоньком тлела старая электрическая лампочка. Только некоторые окна дома были озарены и казались заплатами.

Мы стояли под деревьями у набережной. Было ветрено. К подъезду еще никто не подходил. Донька нервничал и немилосердно хвастал своими успехами среди женщин.

- Я все-таки и здесь завел хорошее знакомство! Случайно заимел! говорил он мне, ухмыляясь.

- Когда же?

- А вот когда в штаб ходил. Если бы ты увидел, позавидовал бы!

- Да что ты! - посмеялся я.

- Да уж будь спокоен! - уверенно заявил мне Донька. - Марусей зовут. Загляденье... Она за Невской заставой живет... - прибавил он, немного подумав.

Я видел, как Донька что-то еще хочет сказать мне, но не решается.

На тротуаре уже появились одинокие фигуры. Народу было немного. Черная дверь на блоке, закрываясь за проходившими, странно вздыхала, будто провожая заговорщиков. В доме вспыхнул ряд окон третьего этажа над подъездом, потом их задернули глухими портьерами.

Донька встревожился. Даже в темноте можно было заметить, что глаза у него поблескивают, как у охотника. Мы ждали толпу, надеясь проскользнуть вместе с нею. Но ее не было. К подъезду подъехал извозчик, он привез высокого человека в черном пальто.