- Нет, – подтверждаешь ты, вновь подходя вплотную. Говоришь вслух – и на том спасибо. Твой шёпот я, естественно, услышу, но… – Мысль об икебанах пришла мне на четвертые сутки. По-моему, неплохо вписались?

- По-моему, тоже. Погоди, – поднимаю руку, и ты сразу умолкаешь. Я силюсь разобрать разговор пары девиц у ближайшей картины. Они тараторят, но смысл я разбираю. Может, лучше б не удавалось.

- Классное место, – чуть ли не мурлычет первая, встряхивая копной медно-оранжевых кудрявых волос. – У автора талант, не находишь? Кажется, мотыльки вот-вот вспорхнут!

Она хвалит, а мне хочется, чтоб замолчала. То ли слова не те… то ли внешность. Не люблю таких.

- Нахожу, – тощая брюнетка с густо подчернёнными глазами пару раз кивает. – А ещё Мари-Элен говорила, что художник японец с европейской внешностью, причём прехорошенький. Как мыслишь, может он где-нибудь здесь присутствовать?

- Зачем он тебе? – прыскает рыжая. – У тебя же с Шарлем серьёзно было?

- А у меня и есть серьёзно. Но разнообразие, знаешь, приправа к жизни! Я бы к нему присмотрелась.

- Хм. Ну, японец, – скучающим тоном начинает первая, – ну, художник. Но ты сама подумай: у него на рисунках – ба-абочки! И в углах вон цветочки стоят! Сто к одному, что смазливая гейская мордашка. Оно тебе надо? Картин за глаза хватит!

На этой фразе мое терпение лопается. Дёргаюсь вперёд – и ты опускаешь мне на плечо руку:

- Рицка, пусть говорят.

Тон у тебя насмешливый.

- А я бы поглядела, – не унимается черноволосая девчонка, – там и стало бы видно, кого он предпочтёт!

Извини. Я не могу.

- Сейчас увидишь, – произношу в полный голос. Они оборачиваются. Обнимаю тебя за талию и добавляю по-французски: – Погляди. Сомнения есть?

- О! – рыжая прыскает в кулак и беззастенчиво переводит взгляд с меня на тебя и обратно. – Агнесс, я предупреждала. Доброе утро, мсье! – она приседает в церемонном книксене, длинная пышная юбка задевает мраморный пол. – Кто же из вас автор этой замечательной серии?

Я молча киваю в твою сторону, не сводя глаз с, как её, Агнесс. Та вспыхивает, но глядит по-прежнему нахально:

- Я так и думала, что Катрин ошибается насчёт смазливости. Вы изумительно смотритесь, оба. Вы, наверное, вместе?

- Да, – откликаешься ты. Коротко и вежливо.

- Извините, – Агнесс только не облизывается, – мы не хотели показаться бестактными. О выставке нам рассказала подруга, и мы решили заглянуть в ваше лето.

- Надеюсь, ваши ожидания оправдались, – отвечаешь ты всё так же церемонно. Они же не слышат, какие холодные у тебя интонации.

- О да!

- Не надо в следующий раз делать выводы о художнике, пока не увидишь, – разбиваю я их надежды наладить общение. – Пришли смотреть картины – смотрели бы!

- Рицка, – ты обнимаешь меня за плечи, – я не обижен.

- Правильно. Обижен я. – Вот теперь француженки теряются. От нас неуютно делалось и не таким как они. Ассоциация с Системой приходит в голову мгновенно, вспомнил с утра Токио, называется. – Ориентация не меняется, Аг-несс!

Я тщательно выговариваю её имя, но выходит всё равно скверно. Ну и пусть.

- А икебаны символизируют взаимоотношения между небом, человеком и землёй, а вовсе не женственность! Об этом в любом учебнике культурологии написано!

- Извини…те, – Катрин опускает ярко-синие ресницы. – Я не хотела никого обидеть.

- Можно было сперва подумать, – припечатываю я. Не раскаивается же, по лицу понятно! – Или книжку почитать.

Бабочки – это свобода души и метаморфозы. А ещё мама всегда считала их дурной приметой, ты запомнил, и мы, когда у неё бывали, не активировали связь в полную силу…

Никакого отношения к тому, о чём трещали эти сороки, бабочки не имеют!

Разворачиваюсь, отпуская тебя, и торопливо направляюсь к выходу. Щёки горят, глазам горячо.

- Удачного дня, – желаешь ты у меня за спиной.

А потом, оказывается, идёшь следом – правда, ловишь только на лестнице.

- Рицка! – я не оглядываюсь. Сейчас на улице перекурю и успокоюсь. – Рицка, подожди!

Обгоняешь меня, останавливаешь – я по инерции чуть не впечатываюсь тебе в грудь.

- Куда ты? – спрашиваешь вполголоса, тепло дуя мне в шею.

- На улицу. Хотел. – Я долго молчу, не пытаясь вырваться, и после паузы добавляю: – Извини.

- Не извиняйся, – твой голос чуть меняется. – Всё нормально.

- Да уж. Произвёл впечатление!

- Всё в порядке.

- Надо было промолчать, пусть бы мололи что хотели…

Ты отстраняешься и слегка встряхиваешь меня:

- Рицка, перестань. Ты не хотел, чтобы обо мне говорили заведомую неправду. Что в этом плохого? – Ты касаешься моих волос, находишь краешек уха, прихватываешь губами: – Я признателен, что ты вступился.

- Честно? – выходит глухо, но ты слышишь:

- Абсолютно.

То ли от твоего дыхания совсем рядом, то ли от того, как ты говоришь, внутри неудержимо поднимается беспокойство. Пытаюсь расслабиться, опустить плечи… Не удаётся.

Если ты меня сейчас не отпустишь…

Я пячусь и нашариваю ногой предыдущую ступеньку. Ты поднимаешься следом, смотришь на меня, как там, в зале, глаза темнеют:

- Рицка.

Я вздыхаю – сам слышу, что беспомощно. Вестибюль пустынен, но тут же в любой момент может кто-нибудь появиться! И до дому уже не дотянем. Ночи будто не было.

- Слушай, ты… когда планировал выставляться, случайно никакой подсобки не заметил?

Ты прищуриваешься, осмысливая сказанное, и киваешь. Выпускаешь меня из объятия, зато ловишь за руку – и тащишь вниз, до конца лестничного пролета. В холл первого этажа.

Похоже, не наугад.

В тёмной комнатке тесно от стеллажей, на которых стопками составлены какие-то папки и картонные коробки. На полу штук шесть старых компьютеров, отдельно мониторы, отдельно системные блоки, и пара вёдер со щётками. На одном из системников лежит упаковка губок для мытья посуды и веник. Отпрыск кладовой и кабинета уборщицы.

Ты вталкиваешь нас сюда – и подпираешь дверную ручку черенком очень кстати обнаружившейся швабры.

Быстрее, быстрее! Тяну тебя за локоть, дёргаю на себя – ты прижимаешься всем телом, я обнимаю тебя за шею, зарываюсь руками в волосы…

- Соби, поцелуй меня.

- Не проси, – отзываешься ты севшим голосом. – Тебе не надо просить.

На раз вытаскиваешь из моих джинсов футболку, скользишь ладонями сразу везде, солнечное сплетение, подмышки, между лопатками, ключицы… Я пытаюсь тебя остановить, ты опережаешь, нечестно!.. Кто так рубашку заправляет, что потом не вытащить! Только с пуговицами рвать…

- Вместе, – я наконец выдёргиваю полы из-под ремня, добираюсь до кожи. Прослеживаю полосы рубцов, пробегаю пальцами по позвоночнику… Ты прерывисто вздыхаешь и стискиваешь меня, сейчас переломишь… – Вместе!

Надо оторваться, просунуть между нами руку, одежда мучает... Ты на выдохе повторяешь моё имя, жарко трёшься бёдрами:

- Мой…

Меня встряхивает так, что прикладываюсь головой об стену. Ты сразу подставляешь ладонь, гладишь затылок… Слышу только твоё сбитое дыхание и стук сердца – так отчётливо, будто оно у нас общее.

- Твой.

Ты отвечаешь поцелуем. Отодвинься… не отодвигайся, нет, не надо! Не могу отпустить…

- Сейчас, – ты на секунду отстраняешься, – Рицка…

Отчаянно тереблю ремень твоих джинсов, раздёргиваю молнию, и ты с коротким стоном приникаешь ко мне снова, ты... ты тоже успел...

Я вскрикиваю вслух, ты неплотно накрываешь мне рот ладонью:

- Чшш…

Целую тебя в раскрывающиеся пальцы, трогаю языком линию жизни. Ты не убираешь руку, только губу закусываешь – а потом шепчешь: