Мама ведь убеждена, что мы рядом не оттого, что ей плохо. Наоборот.

Ты после оформления всех документов здорово постарался, чтоб мама забыла о нашем отъезде и считала, что мы по-прежнему поблизости. Силы вложил немерено, на годы вперёд. Пришлось потом запереться в моей комнате – мама заснула, но я не стал рисковать, – и отлёживаться. Нас в тот момент можно было голыми руками брать, шевельнуться было невмоготу. Соединили Имя и ловили ртами воздух. Ты, как только смог снова двигаться, подтащил меня ближе и поцеловал. Сперва просто чтоб мы единым целым стали, а потом… Процесс восстановления раз в пять ускорился, и мы телепортировались домой. С кровати на кровать, я потом смеялся, а ты с отсутствующим видом изучал манжет своей рубашки.

Мамой мы занимались сразу по двум причинам: и чтоб она Сэймэю ничего рассказать не могла, и чтоб он решил, что я наплевал на неё и смылся. Пропадал смысл брать её заложницей. Мы после моего восьмого класса уже любое развитие событий допускали.

Я молился, чтоб Возлюбленные не вздумали маму проведать в первые несколько дней после того, что ты сделал. Сообрази Нисей, что к чему, и весь план бы рухнул. Мы были постоянно готовы к вызову, ждали оба как на иголках, я как раз тогда впервые взял твои сигареты. Но Возлюбленных было не слышно не видно, и спустя неделю ты сказал: всё. Теперь даже Боец не определит, что в мамино сознание было произведено силовое вмешательство. Я не стал спрашивать, какого рода эти вмешательства бывают: меньше о деятельности Лун знаешь, крепче спишь. Да и догадаться не проблема.

…Я после первого обсуждения идеи в ванной заперся и открыл, только когда ты из-за двери пообещал, что сейчас замок высадишь. Я отпер, ты вошёл, обнял меня и сказал, что плакать не стыдно. А мне было не стыдно, а больно. За маму, за тебя, даже за Нисея немного. Потому что ясно стало, что всех, кого Сэймэй ломает, мне не починить, я за ним просто не успеваю.

Я выбрал тебя.

- Рицка, – ты поднимаешься на ноги, отбрасываешь назад разметавшиеся волосы, – наша станция.

Киваю, встаю и нажимаю «выйти», чтоб закрыть почту. Вагон вздрагивает, палец соскальзывает на виртуальную клавишу прокрутки – и я вдруг вижу постскриптум, добавленный после двух пустых строк. «А, совсем забыл – жди на днях сюрприза!»

Вот же!..

Ты мгновенно оказываешься рядом:

- Что?

Молча демонстрирую экран мобильного. Твои брови изламываются, сходясь над переносицей:

- Он не мог выразиться конкретней?

- Видимо, нет! – я со злостью нажимаю хард-кнопку, выходя из почты, невидяще смотрю на экранные обои – голубой махаон двоится перед глазами.

Мы покидаем вагон последними. Меня толкают в плечо, кто-то задевает углом сумки. Ты перехватываешь мою ладонь, смыкаешь сферу: пусть обходят.

- Рицка, я не думаю, что Яёи…

- Я тоже не думаю! – вскидываю голову, встречаюсь с тобой глазами. – Он их даже в лицо не знает. Но я ненавижу сюрпризы! Сколько лет надо, чтоб это выучить?!

Ты щуришься и машинально поправляешь очки:

- Он просто не понимает.

- Нет, просто он бестолковее Кио! – Засовываю телефон в карман и пытаюсь успокоиться. Ты прав, сюрприз в представлении Яёи должен быть чем-то приятным. Не приветствием, выведенным кровью, точно.

Не могу себя заставить отпустить твою руку.

Выйдя из метро, мы дожидаемся зелёного света на оживлённом перекрестке и углубляемся в небольшую улочку. Та медленно забирает вверх, через каждые пару домов тротуар прерывается несколькими ступеньками. Здесь узко и почти безветренно. Но всё равно, когда мы входим в холл, я понимаю, что озяб. Прикладываю ладони к щекам, дышу на пальцы. Надо купить перчатки с флисом внутри, эти совсем тепло не держат.

- Сними куртку, быстрее согреешься, – советуешь ты вполголоса, пока мы поднимаемся на второй этаж.

Может и так. Но я для начала молнию расстегну, а там видно будет.

В зале людно. Конечно, сегодня суббота, у большинства выходной, но в любом случае людей много. Здорово. Ты оборачиваешься, ловишь мой взгляд и довольно улыбаешься.

Посмотрим, что здесь творится.

Я у тебя был в день открытия – решил, что полусвободное посещение вполне допускает день прогула. Ты из-за меня ещё не так пропускал, так что я тебя заранее уведомил, что вместе поедем. Ты покосился, но настаивать на учёбе не стал. Подошёл, поцеловал в край рта и вернулся к надписыванию названий на картонных квадратиках. Я подумал и сел тебе помогать. У меня иероглифы не такие тонкие, но ты сказал, что не имеет значения: мы их пишем больше для себя. А рядом ещё английские и французские варианты будут. Сообразив, что это занятие похуже каллиграфии, я предложил взять на себя иероглифы, чтоб ты потом к ним добавил переводы. Ты согласился и удивился, когда половину иностранных слов на моей части табличек нашел уже вписанными. Что я, по-твоему, совсем в языках не продвигаюсь?

Потом мы наклеили эти таблички рядом с картинами. Пол-упаковки двустороннего скотча ушло.

На открытии я, наверное, больше твоего нервничал, если со стороны судить. Ты держался спокойно, только очень прямо, но я-то знал, что мы накануне только четыре часа спали. У тебя просто глаза не закрывались, ты лежал и смотрел в тёмный потолок. И я за компанию.

Одни месяцы подготовки и отбора работ чего стоили. Хорошо ещё у администратора галереи случился какой-то форс-мажор, и у нас оказалось почти три лишних недели, а то ты вообще не ложился бы. Пока мы подписали все картины, пока оформили, пока окончательно утвердили макет каталога… Я устал ругать бюрократов, помешанных на бумажках. Ты сперва решил, что я правда сержусь, а потом только улыбался изредка, когда я принимался сопеть слишком громко. К моменту, когда мы все паспарту по рамам распихали, я уже не верил, что однажды закончим.

Так что все, кто пришёл в первый день, могли считать тебя спокойным, а я периодически подходил и дотрагивался. На всякий случай.

Картин много: тушь, акварель, совсем чуть-чуть масла. Тушь я люблю больше всего – наверное, потому что ты наши наброски почти всегда ею делаешь. Знаешь, что мне чёрно-белое нравится. Зато акварели у тебя цветные: ты как-то сказал, что на гризайль можно в любой дождливый день из окна полюбоваться.

А к маслу мы оба равнодушны, я даже спрашивал, зачем им писать вообще? Сохнет неделями, пахнет ужасающе. Ты пожал плечами: для развития навыков. Потом подумал и добавил, что перейдёшь на акрил, а масляные работы выставлять не будешь. Тут я даже возмутился: как это? Сделал качественно, значит, пусть смотрят.

Вроде бы смотрят и даже видят. Раз звонят с вопросом, берёшь ли учеников, посетители адекватней, чем я опасался.

То ли здесь и правда тепло, то ли от цветовой гаммы так кажется. Будто оказался в разгаре июля: цветы и бабочки, развешанные на разной высоте, попадают в лучи солнца из высоких окон. А на подоконниках лежит тонкий слой инея. Хорошо, что сейчас зима – контраст ярче.

- По-моему, всё как надо, – заключаю я, обойдя вытянутый как пенал зал. – Соби?

- Я рад, что тебе нравится, – ты повесил на руку свёрнутое пальто, размотанный шарф длинным концом падает почти до ремня джинсов. Ты как раз снимаешь его, оставляя шейный платок, и поправляешь ворот рубашки: – Тебе не жарко?

Сейчас станет. Прекрати немедленно. То, что наши лица для французов непроницаемы, не повод так смотреть в присутственном месте! Со стороны никто не заподозрит, а я не знаю, куда деваться!

Я демонстративно отворачиваюсь. Вернёмся домой – ты мне ответишь!

Направляюсь к окну, игнорируя твою улыбку, и вновь пытаюсь перевести разговор на выставку. Она чья, в конце концов?!

- Соби, а ведь икебан в напольных вазах вначале не было?