— Докладывайте обстановку, — нетерпеливо предложил я. — Сколько набрали?

— А черт его знает, — пожаловался Ерофеев, — окна на мостике покрылись льдом, темень, разве поймёшь? Минут пять назад здоровая волна, кажись, часть льда с палубы смыла. Крена, сами видите, пока что нет, авось не перевернёт.

— Авось, авось, — задумчиво повторил Никита, — где это я слышал? Вспомнил: любимое словечко Ньютона. Авось, говорил он, тело под действием силы тяжести упадёт на Землю.

— Ну а если серьёзно? — потребовал я.

— Не для печати? — опросил Ерофеев.

— Не для печати.

— Мы с Алесем не моряки, — сказал Ерофеев, — Чернышёву виднее. Но обледенение, Паша, идёт интенсивное, ванты, оттяжки и штаги уже приобрели характерный вид конусов, постепенно сходящихся кверху. Как это в вашей науке говорится, Никита, — увеличивается парусность судна, что ли?

— Именно так. — Никита кивнул. — А увеличивающаяся парусность, как легко понять, вызывает, с одной стороны, возрастание кренящего момента от ветра, и с другой — уменьшение восстанавливающего момента. Следовательно…

— … остойчивость судна ухудшается, — закончил Кудрейко. — Это мы проходили.

— Ну, раз аудитория столь подготовленная, — высокопарно изрёк Никита, — то моя задача упрощается. Все участники лабораторных испытаний — и мы, и японцы, и англичане — едины в одном: в такой ситуации следует незамедлительно производить околку льда, начиная с высоко расположенных конструкций, чтобы в первую очередь уменьшить парусность. Это же рекомендуют делать все моряки, сталкивавшиеся с обледенением, в том числе, Митя, и капитан Никифоров. И этого почему-то не желает делать один капитан, называть фамилию которого считаю излишним.

— Красиво говорит, — с уважением сказал Кудрейко. — Сразу видать интеллигентного человека.

— Теория, — отмахнулся Ерофеев. — Кто в такой ветер полезет на мачту? Самоубийство.

— Во-первых, — возразил Никита, — хорошо подготовленный матрос в состоянии это сделать. А во-вторых, нужно выходить из шторма, пока… не поздно.

— Ну хорошо, выйдем, — угрюмо согласился Ерофеев. — А дальше что?

— А дальше вам и карты в руки: определяйте вес льда, как и где он нарастает и прочее, — ответил Никита.

— Ну определяли, а дальше?

— Снова выйдем в море, продолжим эксперимент.

— А чего его продолжать, если мы от него убегаем? — пытал Ерофеев. — Нет, брат Никита, тут что-то не склеивается… Я тоже не в восторге от личности Чернышёва, но котелок у него варит.

— Никита, будь добр, чаю, — входя, попросил Корсаков. — Или, ещё лучше, крепкого кофе. Зря ушли, Митя, затаились бы в уголке. Вам было бы интересно понаблюдать за любопытным явлением: толщина льда явно возрастает по направлению от носовой оконечности к надстройке, это видно на глаз.

— Из-за дифферента на корму? — предположил Никита.

— И седловатости палубы, — добавил Корсаков. — Можно сделать предварительный вывод, что это явление приводит к дополнительному увеличению осадки судна носом и, следовательно, к увеличению интенсивности забрызгивания. Чрезвычайно важно будет замерить толщину и вес льда.

— Мы здесь спорили, Виктор Сергеич, — сказал я, — правомерно ли продолжать эксперимент в такой шторм.

Никита негромко выругался: покачнувшись, он выплеснул кипяток из термоса мимо кружки на скатерть.

— Да, очень важно замерить, — с сожалением взглянув на пустой термос, повторил Корсаков. — Между прочим, части надстроек, над которыми колдовал Илья Михайлович, всё-таки обледенели… Павел Георгиевич, на ваш вопрос ответить затрудняюсь, на мостике командует капитан. Могу только сказать, что при испытаниях на модели такое пропорциональное количество льда уже вызывало опасность оверкиля — но то модель… Спасибо за кофе, Никита. Ну, не огорчайся.

Корсаков поднялся и вышел, Никита удручённо сунул пустой термос в кронштейн.

— Напоил шефа, — с насмешкой сказал Ерофеев. — За такое из аспирантуры можно вылететь вверх тормашками.

— Вверх тормашками… — Никита зашлёпал губами. — Не у Гегеля вычитали, коллега? Не волнуйтесь за меня: для моего шефа научные интересы выше гастрономических…

Никита говорил рассеянно, он будто к чему-то прислушивался, от него исходило какое-то беспокойство.

— Вы ничего не чувствуете? — спросил он. Мы, все четверо, замерли и напрягли внимание. Через покрытые наледью иллюминаторы ничего не было видно. Судно скрипело, его подбрасывало вверх и швыряло вниз. Все, казалось бы, как полчаса назад, но что-то в поведении судна неуловимо изменилось, а что — я понять не мог.

— Плавная качка, — чужим голосом сказал Никита.

— Пугаете? — без улыбки спросил Ерофеев.

Никита не ответил, но я увидел, что он сильно взволнован, и его волнение передалось мне. Плавной и продолжительной качкой судно предупреждает о том, что его центр тяжести переместился вверх и остойчивость на пределе — это я знал.

— Никакая она не плавная, — словно убеждая самого себя, сказал Ерофеев.

— Обыкновенная. Судно резко положило на левый борт. Нас с Никитой выбросило на стол, а Ерофеев и Кудрейко вместе с креслами полетели на переборку. Через несколько очень долгих секунд «Дежнев» выпрямился. Из коридора донеслась топот ног и чьи-то крики.

— Может, и обыкновенная, — сказал Никита. Он шарил рукой по столу в поисках очков и был очень бледен. — Но из шторма нужно выходить.

Рассудив, что наиточнейшую информацию я могу получить лишь на мостике (ну в крайнем случае наорут и выпрут), я опрометью бросился туда. К моему удивлению, там было спокойно: то ли мы, как упрекал меня Никита, и в самом деле перепугались от незнания, то ли пребывание на командном пункте обязывало находившихся там людей к самообладанию, но переговаривались они по-прежнему тихо и немногословно. На меня внимания никто не обратил. Я пристроился в углу рубки у очищенного от наморози окна и уткнулся взглядом в необычно толстую, сплошь обледеневшую мачту. Мне показалось, что впереди мелькают какие-то огни, и, не выдержав, я шёпотом спросил об этом у Лыкова.

— Входим в бухту Вознесенскую, — неожиданно громко ответил он. — Васютин дежурному морской инспекции нажаловался, сукин сын, ЦУ десять минут назад получили.