Самое фундаментальное, что нужно помнить: жизнь диалектична. Она существует в двойственности; это ритм между противоположностями. Ты не можешь вечно быть счастливым, иначе счастье утратит всякий смысл. Ты не можешь вечно быть в гармонии, иначе ты перестанешь осознавать гармонию. За гармонией снова и снова должен следовать диссонанс, за счастьем должно следовать несчастье. Даже у удовольствия есть своя боль, и у каждой боли есть свое собственное удовольствие.

Пока человек не понимает этой двойственности существования, он без необходимости остается в страдании.

Прими целое со всеми его агониями и экстазами. Не жажди невозможного; не желай, чтобы был только экстаз и не было агонии. Экстаз не может существовать один, ему нужен контраст. Агония становится черным фоном, на котором экстаз яснее и громче, точно как в темноте ночи ярче звезды. Чем темнее ночь, тем ярче звезды. Днем они исчезают, просто становятся невидимыми; их не видно, потому что нет контраста.

Подумай о жизни без смерти; она была бы нестерпимой болью, невыносимым существованием. Без смерти было бы невозможно жить – смерть определяет жизнь, придает ей некую интенсивность. Поскольку жизнь ускользает, каждое мгновение становится драгоценным. Если жизнь вечна, какая разница? Можно ждать вечно – кто тогда будет жить здесь и сейчас? Поскольку завтра – смерть, это вынуждает тебя жить здесь и сейчас. Ты должен нырнуть в настоящее мгновение, войти в его предельную глубину, потому что кто знает, наступит ли следующее.

Видя этот ритм, человек спокоен, расслаблен и с тем, и с другим. Когда приходит несчастье, он приветствует его, когда приходит счастье, он приветствует его, зная, что они – партнеры в одной и той же игре. Это нечто такое, что нужно постоянно помнить. Если это становится в тебе постоянным напоминанием, твоя жизнь приобретает совершенно новый аромат – аромат свободы, аромат нецепляния, аромат непривязанности. Что бы ни пришло, ты остаешься тихим, молчаливым, принимающим.

И человек, который способен быть тихим, молчаливым, принимающим в боли, разочаровании и страдании, трансформирует само качество страдания. Для него страдание становится сокровищем; даже боль придает ему остроты. Для него даже в темноте есть своя красота, глубина, бесконечность. Для него даже смерть это не конец, но только начало чего-то неизвестного.

Зрелость духа

Качества зрелой личности очень странны. Во-первых, такой человек – не личность. Он больше не «я» – у него есть присутствие, но он не личность.

Во-вторых, он более как ребенок, простой и невинный. Именно поэтому я говорю, что качества зрелого человека очень странны – потому что зрелость дает ощущение того, что он опытен, что ему много лет, что он стар – физически он может быть старым, но духовно он – невинный ребенок. Его зрелость это не просто опыт, собранный из жизни – тогда он не был бы как ребенок, тогда он не был бы присутствием – он был бы опытным человеком, знающим, но не зрелым.

Зрелость не имеет ничего общего с жизненным опытом. Она имеет нечто общее с внутренним путешествием, с опытом внутреннего.

Чем глубже человек движется в себя, тем более зрелым он становится. Достигнув самого центра своего существа, он совершенно зрел. Но к этому мгновению человек исчезает, остается лишь присутствие. «Я» исчезает, остается лишь молчание. Знание исчезает, остается лишь невинность.

Для меня зрелость это второе имя реализации: ты пришел к осуществлению своего потенциала; он претворен в действительность. Семя прошло долгое путешествие и расцвело.

У зрелости есть аромат. Она придает индивидуальности безмерную красоту. Она придает разум, острейший возможный разум. Она делает его не более чем любовью. Его действие – любовь, его бездействие – любовь; его жизнь – любовь, его смерть – любовь. Он – просто цветок любви.

Западные определения зрелости просто инфантильны. Запад подразумевает под зрелостью, что ты больше не невинен, что ты созрел, приобретя жизненный опыт – что тебя нелегко обмануть, что тебя нельзя эксплуатировать, что у тебя внутри есть нечто подобное твердой скале, защита, безопасность. Это определение очень обычное, мирское. Да, в мире ты найдешь зрелых людей такого типа. Но я вижу зрелость совершенно другой, диаметрально противоположной этому определению. Зрелость не делает тебя скалой; она делает тебя таким уязвимым, таким мягким, таким простым...

Я помню... Вор вошел в хижину мистика. Это было в ночь полнолуния, и он вошел по ошибке; иначе, что можно найти в доме мистика? Вор искал, но был поражен тем, что ничего не было – внезапно он увидел человека, подходящего к нему со свечой в руке. Этот человек сказал:

- Что ты ищешь в темноте? Почему ты меня не разбудил? Я спал прямо у двери, и я мог бы показать тебе весь дом.

И он выглядел таким простым и невинным, как будто не мог понять, что кто-то может быть вором.

Перед лицом такой простоты и невинности вор сказал:

- Может быть, ты не знаешь: я вор.

- Это неважно, – сказал мистик, – каждый должен кем-то быть. Суть в том, что я жил в этом доме тридцать лет, и так ничего и не смог найти, так давай поищем вместе! И если мы что-то найдем, давай войдем в долю. Я ничего не нашел в этом доме – он совершенно пустой.

Вору стало немного не по себе – кажется, этот человек какой-то странный! Либо он сумасшедший, либо... кто знает, что это за человек? Ему захотелось сбежать, и, кроме того, он принес вещи из других домов и оставил их снаружи.

У мистика было только одно одеяло – это было все, – ночь была холодной, и он сказал вору:

- Не уходи с пустыми руками – не оскорбляй меня, иначе я никогда не смогу себе простить, что бедный человек пришел в мой дом ночью, и ему пришлось уйти с пустыми руками. Возьми это одеяло. Это придется кстати – снаружи очень холодно. Я внутри дома; здесь теплее.

Он укутал вора в одеяло. Вор начал терять голову! Он сказал:

- Что ты делаешь? Я вор!

- Это неважно. В этом мире каждый должен кем-то быть, что-то делать. Может быть, ты воруешь, но это неважно – профессия есть профессия. Просто делай это хорошо, со всеми моими благословениями. Делай это совершенно; иначе ты попадешь в беду.