Он был под стать девушке — румяный, кудрявый, с плутовато-живым взглядом, — этакий добрый молодец, вполне, впрочем, по-современному облаченный в замшевую коричневую куртку, в серые фланелевые брюки. Третий юнец, черноволосый, в простеньких проволочных очках, в чистенькой рубашке с отложным воротничком, уже сидел, чопорно поглядывая по сторонам.

— Что мы будем пить? — спросил кудрявый, когда все уселись. — Твоя заявка, Даша!

— Манго, — сказала протяжно девушка. — Хочу сок манго.

Парень помотал своей кудрявой головой.

— Учти: истина в вине. И я даже знаю, в каком вине — в «твиши».

— Всегда найдется что-нибудь, что женщина предпочтет истине, — без улыбки проговорил юнец в очках.

— Это кто сказал? Это твое?.. — обрадовалась девушка.

— В данную минуту мое, — нимало не смутился он, — тем более что ты все равно не сможешь уличить меня в плагиате.

Она рассмеялась, откинув голову так, что открылась вся ее гладкая, без единой складочки нежная шея, плавно переходившая в округлость подбородка; блеснули чуть щербатенькие зубы.

«Откуда такое чудо? — подивился Николай Георгиевич. — И зачем она здесь? Боже мой, почему она здесь?» — с тем же пьяным преувеличением вопрошал он.

Почувствовав на себе его взгляд, девушка повела на Уланова серыми добрыми глазами; сама она, видимо, испытывала только благожелательное любопытство ко всему, что здесь ее окружало.

Подошла официантка. Уланов стал расплачиваться, но у официантки не нашлось сдачи, и она опять ушла разменять крупную бумажку.

Дожидаясь, Уланов присел к столику так, чтобы лучше видеть молодую компанию. Там разговор перекинулся уже на другую тему: юнец в очках наставительно говорил:

— ...рассчитывать советую на самих себя. Все прочее — художественная литература. Только на себя.

Кудрявый молодой человек не отводил взгляда от их подруги, ожидая, что ответит она. Но девушка, улыбаясь, молчала, и тогда он сказал, как бы и не всерьез:

— В доисторические времена существовали понятия — дружба, друзья.

— Друзей нет, есть только заинтересованные люди, — сказал паренек в очках; у него было узенькое личико, тонкий нос в веснушках и резкий, отчетливый голос.

— И мы, мы тоже заинтересованные? — спросила со спокойной ласковостью девушка.

— Мы тоже. И мы вместе потому, что заинтересованы друг в друге. Возможно, по-разному, но заинтересованы, — сказал паренек.

— Это уже, конечно, лично твое, — весело сказала девушка, — твое собственное.

Он с полной серьезностью подтвердил:

— Мое собственное на этот раз.

И притронулся двумя пальцами к дужке очков, как бы проверяя, прочно ли они держатся на носу.

Унылый молодой человек с длинным лицом — он выглядел несколько старше своих товарищей — только посматривал на них, не вмешиваясь в разговор.

Продолжения его Николай Георгиевич не услышал: забушевала нечеловеческая музыка, и уже спешила к его столику, мелко шаркая натруженными ногами, Тамара — официантка.

У выхода Уланов обернулся: серый туман висел в зале, и в этой жаркой, никотиновой мути мелькали багровые, желтые, зеленоватые пятна — лица людей; едва белело платье девушки, которую звали Дашей. Лязгал адский оркестрик, и в перегретом, задымленном воздухе словно бы рвались невидимые молнии, и невидимые бесы носились под потолком. Пахло потом, кухней, окурками, пеплом. «Должно быть, так пахнет в аду», — подумал Уланов.

На улице он увидел жену, она выбиралась из машины — маленькая, суматошливая; блестели в свете, лившемся из стеклянных дверей кафе, ее бледные щеки с остатком вазелина, которым она снимала грим.

— Коленька, прости! — крикнула она издали, торопясь подойти. — Нас задержали после спектакля. Я заставила тебя ждать...

Она обеими руками схватилась за его руку и подняла к нему лицо с громадными затененными глазами; ее нарисованные губы казались черными.

— Как хорошо, что ты вышел меня встречать! Дай я тебя поцелую... ничего, пускай смотрят. — Она привстала на цыпочки, потянулась, он невольно слегка отвернулся, и она ткнулась губами в его щеку. — Мы сейчас и поедем... Я ничего не хочу, ни есть, ни пить, если б ты знал, как я устала!

Николай Георгиевич намеревался сесть впереди, рядом с шофером, но жена удержала его за руку.

— Сядем вместе, сзади, — попросила она. — Я хочу с тобой,

В машине она сейчас же прижалась к нему своим мягким и словно бы бескостным телом.

— Аня, ты опять... — сказал он, стараясь говорить спокойно. — Выбрось, умоляю тебя.

— Что, милый? — не поняла жена. — Что выбросить?

— Я заболею от этого запаха, — сказал он. — Твои духи.

— Прости, Коленька! Я все забываю, — искренне огорчилась она. — Я такая дура, я все теперь забываю. Заехала сегодня домой после репетиции — и забыла зачем. Я даже расплакалась: сижу и не могу вспомнить, зачем приехала. Потом вспомнила: надо было взять кое-что из белья.

— Я действительно заболею от этого запаха, — сказал Уланов.

— Это «Мицуки»... Но я выброшу, Коленька, выброшу! Вот хочешь — сию минуту. — Она раскрыла сумку — свой бездонный замшевый мешок, и стала в нем рыться. — Никогда сразу ничего не найдешь, — пожаловалась она. — Вот, хочешь шоколадку...

— Нет, не хочу, — сказал Николай Георгиевич.

Она все продолжала шарить в мешке, и он не выдержал:

— Можно и не сию минуту. Прекрати, пожалуйста. Машина мчалась знакомой дорогой на Переделкино, и в темном зеркальце над лобовым стеклом косо пронеслись огни фонарей Нового Арбатского моста и затем неоновая вывеска гостиницы «Украина». Уланов, весь внутренне напрягшись, готовился к решительному разговору с женой... «Я не хочу и не могу больше жить так, как я живу, — собирался он сказать, когда они окажутся одни у себя на даче. — Я хочу надолго уехать. Ты смогла бы, конечно, присоединиться ко мне, но ты не сможешь: театр, и все прочее. И вообще, я хочу поселиться... я еще не знаю где, но твердо знаю — там, где живут люди, о которых я пишу... или буду писать. И еще — а должен предупредить тебя, Аня, нам придется пересмотреть наш бюджет. На скорое окончание моей книги ты не рассчитывай, я ее вообще не стану кончать — это плохая книга. И договор на сценарий я тоже не заключу... И я вообще не знаю пока, что я буду писать. Во всяком случае, я советую тебе урезать все наши расходы, может быть даже, мы продадим машину...»

Уланов понимал — все это будет жестоким ударом для жены, но сейчас, вдыхая запах ее духов, он способен был и на жестокость. Подумав, он решил, однако, добавить: «Это не разрыв... У меня никого нет, кроме тебя. И мы будем часто приезжать друг к другу. Но помоги мне и отпусти меня».

Все ж таки они прожили вместе длинный ряд лет, и она и теперь, вероятно, любила его...

Вдруг Николай Георгиевич услышал тихое быстренькое всхлипывание — жена, отвалившись от него, заплакала. Он помолчал, силясь овладеть собой.

— Ну что? — выговорил он наконец. — Что с тобой?

— Не знаю, — пролепетала она.

— Кто же знает?

— Я стараюсь удержаться... но не могу, — еле слышно, сквозь всхлипывания, призналась она.

— Но я еще меньше знаю, почему ты плачешь. — Он наклонился к ней и, скосив глаза на затылок шофера, прошептал: — Мы в машине, что с тобой?

— Я раздражаю тебя, — шепотом ответила она.

— Нет, — сказал он. — И не в этом дело.

— Я вижу... и мне, прости, Коленька, мне страшно. — Она все время мелко потягивала носом.

— Почему тебе страшно? — спросил Николай Георгиевич.

— Не знаю... У Зины, у Валентиновой Зины, ты ее видел... у Зины умирает сын. Врачи сказали, что осталась одна неделя... У него лейкемия — это такой ужас!..

Маленькая женщина, скорчившись в углу машины, опять зарылась по локоть в своей глубокой сумке.

— Когда не нужно было, он все время попадался... — воскликнула она жалобно, — ну что это, в самом деле... Ах, вот он! — Достав скомканный платочек, она принялась утирать лицо. — А Полинку бросил муж... Сказал ей: «Я задыхаюсь», — и ушел, взял шляпу, плащ и ушел... Она в отчаянии, можешь себе представить. Прожили вместе двенадцать лет, и он не задыхался, и вдруг: «Я задыхаюсь».