— Н-нет, — начинаю откровенно дрожать и натягиваю футболку на колени, чтобы хоть как-то прикрыть замерзающие ноги.

— Что ж, тогда мне стоит ввести тебя в курс дела. Прогрессирующий порок сердца — это...

— Не стоит разъяснять, Господин, — я поднимаю ладонь в останавливающем жесте и судорожно сглатываю, леденея уже изнутри. — Моя семья сталкивалась с таким диагнозом. Я знаю, что такое порок сердца, — произношу это как можно более твердым голосом, но на последней фразе он все равно надламывается, и я замолкаю, до боли прикусывая губы и не зная, что чувствовать. ЧТО я должна чувствовать в таком случае? Страх? Боль? Обиду? Или отчаяние? Ведь, как оказалось, теперь у меня еще меньше шансов. Горько ухмыляюсь и тут же шиплю, прижимая пальцы к разбитой губе.

Отличный день все же.

— Айрин? — Могу лишь кивнуть, вдруг проваливаясь в вакуум и ощущая некую растерянность, смешанную с бессилием и ядовитой обреченностью, постепенно обволакивающей сердце. Перевожу взгляд в окно и совсем не в тему думаю о том, что солнце так редко радует нас, почти не появляется, не дарит надежды. — Твое сердце не выдержало нагрузки в виде алкоголя, наркотиков и потери крови. В этом есть моя вина, признаю. Посмотри на меня, Джил, — Рэми кладет руки на стол, сцепляя пальцы и принимая выжидательную позу. Его голос сух и безэмоционален, будто он каждый день говорит о таких вещах и не видит в них ничего страшного. Наверное, в этом действительно нет ничего страшного — это всего лишь смерть. Моя смерть. Я перевожу на него потухший взгляд и концентрируюсь на его губах, бледно-розовых, нежных и одновременно жестоких, потому что именно они произносят мне приговор: — Твоя болезнь вовсе не значит, что теперь я буду носиться с тобой как с фарфоровой куклой, это значит, что теперь ты должна быть осмотрительнее в своих действиях и желаниях, — Рэми намекает на мою выходку, а я не могу сдержать сарказм:

— Мне было плохо, а вы были заняты. Очень.

— Ты могла сказать.

— Не хотела вас отвлекать, — лишь темнеющий взгляд Господина и его сжатые от злости челюсти заставляют меня замолчать и опустить голову, вернувшись к своему излюбленному занятию разглядывать пальцы.

— Знаешь, в чем вся ирония, ma pauvre malheureuse fille? (Моя бедная несчастная девочка?) — Рэми вопросительно изгибает брови, пока я мотаю головой, кусая губы и, кажется, до сих не понимая своего положения в полной степени. — Что в колонии у тебя было бы куда больше шансов выжить, потому что наши города не имеют такого уровня медицины — нам легче заменить раба на другого, чем лечить его от тяжелой болезни и содержать целую армию квалифицированных врачей. В этом нет смысла, никакого. Так что делай выводы, Джиллиан, — он безразлично пожимает плечами, а я часто-часто хлопаю ресницами, начиная ощущать дикую жалость к себе и едва сдерживая слезы. Дыхание срывается, и я опускаю голову еще ниже, чтобы, не дай Бог, Рэми не догадался о моем состоянии. И все же... все же я такая слабая, потому что не выдерживаю, тихонько всхлипывая и позволяя слезам скатиться по скулам и зависнуть на подбородке. Это сложно, Господи, так сложно держать себя в руках, зная о том, что мои шансы выжить и вернуться домой сократились ровно вдвое. И даже если я вернусь, то не стану абсолютно счастливой, ну или абсолютно свободной, ведь теперь я заложник смерти.

— Солнце так редко появляется, правда? — шепчу это тихо-тихо, даже не надеясь, что Хозяин услышит. Делаю глубокий вдох и медленно, сквозь сложенные в трубочку губы, выпускаю воздух, постепенно отпуская боль и успокаиваясь. В конце концов, это произойдет не сегодня, и не завтра, и не послезавтра. Быть может, у меня впереди еще много дней, много-много-много-много.

Много.

— И это все, что тебя волнует?

— И это все, что меня волнует, — эхом отзываюсь я, наигранно улыбаясь и расправляя плечи. Не позволю жалости к себе подавить то малое, что осталось в моей жизни. Например, возможность дышать, видеть, чувствовать, наслаждаться красками, звуками, прикосновениями. Ничего не меняется, совершенно, просто теперь у меня меньше времени и нужно уложиться в отведенный отрезок.

Рэми коротко кивает, заканчивая разговор и поднимаясь с места, а я продолжаю сидеть, ожидая его приказа и, наконец, поворачивая голову вправо. Там, в отражении стекла, я — бледная, болезненно изможденная, изуродованная некрасивыми синяками, но в то же время будто переродившаяся, новая, другая — наполненная жаждой жизни. Впервые вижу себя такой и не могу не улыбнуться, в этот самый момент ощущая гордость за себя — я не сломалась, стала сильнее. Главное, продержаться, не угаснуть, не опустить руки. В отражении, всего на мгновение, появляется Господин. Он останавливается, пересекаясь со мной взглядом, и, точно так же, как и я, смотрит на меня-другую с неким пониманием, будто прочитывая меня от начала и до конца. Все, что я чувствую; все, что я думаю; все, о чем я никогда не скажу и чего спрячу далеко в сердце.

В моем больном изношенном сердце.

Господин уходит, и пару минут я молча сижу в кресле, пока сильная жажда не заставляет меня встать и прийти на кухню. Вся она наполнена вкусными запахами: начиная от запаха жареного мяса и заканчивая тонким ароматом ванили. Застенчиво мнусь у порога, не зная, как попросить у Хелен стакан воды, учитывая наши натянутые отношения в последнее время.

— Проходи, Джиллиан, я не кусаюсь, — она улыбается, как тогда, доброй материнской улыбкой, а мне становится стыдно, стыдно за то, что я как надутый ребенок все это время злилась на нее. В конце концов, у каждого своя вера, и я не имею права отвергать чужое мнение. Сажусь на высокий стул, поправляя задравшуюся футболку и убирая волосы за плечи, а Хелен, домашняя и уютная, начинает носиться по кухне, ставя чайник и доставая из шкафа чашку. — Хочешь есть?

— Нет, спасибо, я дотерплю до ужина.

— Тогда чай, да. Знаешь, специально для тебя я испекла торт. Надеюсь, тебе понравится, рецепт не такой уж и сложный, так что, если захочешь, могу показать. А еще на ужин мясо, как ты любишь. И самое интересное я оставила на потом — орехи, думаю, Господин не будет против, — Хелен говорит это между делом, ее руки мелькают перед моими глазами, когда она ставит передо мной блюдце с большим куском торта и чуть ли не гладит по голове, предлагая попробовать. Сдержанно улыбаюсь, тыкая вилкой в красивый воздушный крем розового оттенка и только сейчас до конца понимаю ее слова, все пропитанные какой-то ненормальной заботой.

— Хелен, почему ты это делаешь? До моего дня рождения еще долго, не вижу повода так баловать меня, — Господи, просто пусть это окажется не то, о чем я думаю. Просто пусть она скажет, что вся ее забота и желание угодить не рождены жалостью. — Хелен? — Поджимаю губы и демонстративно кладу вилку на стол, наблюдая за тем, как Хелен потерянно расправляет складки на фартуке. У нее виноватая улыбка и жалость, чертова жалость застывшая в грустных глазах, устремленных на меня. Так и есть. — Только не надо меня жалеть, я еще не умерла, — аппетит пропадает полностью, и я забываю, зачем вообще зашла на кухню, раздраженно вставая со стула и быстрым шагом покидая ее. Слезы скапливаются в горле, и мне хочется зареветь навзрыд, чтобы выплеснуть то гнетущее чувство внутри, поселившееся после разговора с Рэми. Останавливаюсь, прижимаясь лбом к стене, и глубоко дышу. Сильной, сильной, я должна быть сильной — нужно помнить об этом. Проговариваю это вслух, раз за разом, словно втирая в себя, и, наконец, справляюсь с начинающейся истерикой.