— Будет неприятно, не скрою, — говорит Арман, включая настольную лампу и направляя ее на меня. Из-за падающего на лицо света не могу рассмотреть Господина, стоящего где-то невдалеке, и пристально слежу за тем, как Арман берет ножницы и, подходя ближе, раскрывает сверкнувшие металлическим блеском лезвия. Рефлекторно дергаюсь в сторону, будто боясь, что он поранит меня, но послушно затихаю, когда он осторожно подцепляет ткань платья и начинает стричь его по линии плеча. Я думаю, что тату будет где-то на плече или чуть пониже, но мои ожидания не оправдываются, когда Арман отгибает отстриженный лоскут и практически обнажает мою грудь, которую я тут же пытаюсь прикрыть ладонью. Он по-доброму улыбается, сталкиваясь с моим смущением, и спокойно берет влажную, пахнущую спиртом салфетку, чтобы протереть место будущей татуировки. — Не стоит закрываться, ты отнимаешь время Господина, и мое тоже, — дополняет он, разговаривая со мной как с непослушным ребенком. У него холодные пальцы, когда он бережно берет меня за запястье и, вынудив отвести руку, протирает полукружие груди салфеткой, тем самым вызывая мурашки по коже от контраста температур. Молю Бога, чтобы сосок никак не отреагировал, но, опустив голову, закатываю глаза, натыкаясь на ожидаемую картину.

Отчего-то догадываюсь, что Хозяин не спускает с меня глаз, и краснею еще больше, на удивление чувствуя смущение не перед Арманом, а именно перед Рэми.

— Господин, — произносит Арман, уступая место и пропуская вперед Рэми, который берет предложенную им ручку и, всего на мгновение поймав мой обиженный взгляд, переводит внимание на грудь, где одним точным движением ставит свою подпись, еще больше унижая меня своим решением. Осталось еще выдрессировать меня как собачонку, чтобы я следовала за ним по пятам и была преданна ему всем сердцем, радуясь, что у меня есть настоящий хозяин. — Надеюсь, вы понимаете, что после этого ее будет практически нереально продать.

— Делай свое дело, Арман, — Рэми говорит это несколько раздраженно, словно Арман взболтнул что-то лишнее, и, положив ручку на стол, отходит в сторону, уступая место. А я не могу не сжаться, глядя на то, как Арман надевает перчатки и подготавливает машинку для работы. Он вновь поправляет лампу, вставая прямо передо мной и кладя ладонь на плечо.

— Нагнись чуть назад. Можешь опереться на руки. — От страха едва разжимаю пальцы и откидываюсь чуть назад, подставляя ему грудь с витиеватой подписью на ней. Всего пять букв с очевидно выделенной заглавной "D" и красивая вязь после нее, превращающаяся в короткую линию. Арман подходит максимально близко, упираясь в мои колени бедрами и недовольно опуская голову, а я со страхом смотрю на иглу, направленную на грудь и вот-вот готовую впиться в кожу. — Убери ноги, Джил.

— Но куда?

— Куда-нибудь, они мешают, — Арман пожимает плечами, а я не нахожу ничего лучше, чем просто раздвинуть их, таким образом подпустив его ближе. Где-то за его спиной слышится звон стекла, и я мысленно завидую Господину, наверняка наливающему себе выпить. Если честно, сейчас бы я тоже не отказалась от глотка чего-нибудь алкогольного. Зажмуриваю глаза, крепко-крепко, вздрагивая от шума включенной машинки, и прикусываю губу, чувствуя едкую боль, пропитывающую кожу на полукружии груди, там, где даже белье не сможет скрыть будущую татуировку.

Бог мой, это не просто неприятно, это по-настоящему больно, больно так сильно, что я сжимаю кулаки, едва сдерживаясь, чтобы не упасть назад и не избавить себя от навязанной пытки. Слезы появляются совершенно самопроизвольно, и я все больше напрягаюсь, по мере того, как игла раз за разом входит в меня, оставляя после себя чернильный след.

— Терпи, Джил, — сквозь шум работающей машинки говорит Арман, нависая надо мной несокрушимой скалой и продолжая упорно мучить меня. Я открываю глаза, с трудом фокусируясь на его сосредоточенном лице и стараясь не смотреть на грудь, терзаемую беспощадной иглой, от которой постепенно распухает и краснеет кожа. Иногда мне кажется, что она входит слишком глубоко, в такие моменты я морщусь, медленно вдыхая и также медленно выдыхая, будто эта дыхательная гимнастика может уберечь меня от боли, в последнее время ставшей неразлучной со мной. Сколько еще мучений я могу выдержать? И где тот болевой порог, который сведет меня с ума? А ведь я действительно должна сойти с ума, слишком много всего случилось со мной с того момента, когда я покинула Изоляцию. И, будто читая мои мысли, Арман останавливается, выключая машинку и давая мне пару секунд передышки. Он протирает грудь салфеткой, убирая лишние чернила, и бегло оглядывает мое израненное плечо, шею, наверняка вызвавшие в нем жалость. Я вижу это по его понимающему взгляду, упрямо поджатым губам, ощущаю в осторожности прикосновений, когда он касается припухлости кончиками пальцев и заботливо дует, будто всем своим сердцем осуждая жестокость, доведшую меня до такого состояния. — Какое расточительство — портить такую красоту, — едва слышно произносит он, тут же включая машинку и заглушая свой шепот работающим механизмом.

А я лишь грустно улыбаюсь, постепенно пропитываясь к нему симпатией и мысленно благодаря его — слишком редко здесь сталкиваешься с человечностью и слишком быстро забываешь о том, что она вообще существует.

— Готово, — наконец, Арман выпрямляется, разглядывая результат своих трудов и убирая орудие пытки в сторону. И, пока он прибирает принадлежности в чемодан, я опускаю голову, с обреченным равнодушием рассматривая чернильные буквы, растянувшиеся на целых три дюйма и имеющие ширину указательного пальца. Это красиво, наверное. — Господин? — Арман уважительно отходит, оставляя меня под пристальным вниманием Рэми, сидящим в кресле и склонившим голову чуть в бок. Он не торопится встать и, сделав глоток напитка, удовлетворительно кивает, давая молчаливое разрешение покинуть его дом и проявляя крайнее неуважение. Ни слов благодарности, ни восторженных эпитетов — ничего, кроме напряженного молчания и обжигающе пронзительного взгляда, остановившегося на мне. Хозяин не реагирует на тихий уход Армана и продолжает сидеть на месте, постепенно ввергая меня в нервное недоумение.

Даже не знаю, имею ли я право дышать, слишком накалена проглотившая нас тишина.

— Вам не нравится? — наконец выдавливаю я, вновь цепляясь за края столешницы и чувствуя легкое жжение на месте татуировки.

— Не нравится что? Его работа или то, что со стороны это выглядело так, будто он имел тебя? — От изумления чуть не проглатываю язык, стыдливо сводя колени и различая в его тоне нотки злости — совершенно неуместной злости, причину которой не могу понять. Рэми делает еще один глоток, слизывая остатки алкоголя с губ, и медленно ставит стакан на столик, лениво поднимаясь с места и также лениво подходя ко мне. Стойкий аромат его парфюма перебивает запах спиртовых салфеток, сваленных в кучку на столе, и обволакивает меня плотным кольцом, вызывая судорожный вдох. Он кладет ладони на стол по обе стороны от моих бедер и, приблизившись, вынуждает меня отклониться назад.