...Грудь так сильно сдавливает, что я не могу сделать ни вдоха и, изгибаясь, желаю освободиться от оков, сдерживающих меня. Цепи обвивают тело, руки, они не дают мне пошевелиться и до боли впиваются в кожу, пока я пытаюсь их ослабить, разрывая звенья и бросая их к ногам тех, кто решил противостоять самой тьме. Во мне великая сила, она рвется наружу, она рушит глупые человеческие рамки и смеется над смертью. Она сеет ее. Я вижу ужас в глазах людей, обступивших меня, они кричат, бросая факелы на землю и разбегаясь в разные стороны. Глупцы, еще никто не мог совладать с моей скоростью, силой, жаждой. С нашей силой, потому что я знаю, он где-то здесь, и он пришел, чтобы помочь мне. Он понимает меня как никто другой, потому что в наших жилах течет одна кровь.

...Это не отблески костра, не жар домашнего очага и не запах жареного мяса. Это безжалостное пламя, пожирающее сложенные в воронку сучья, это вонь поджаренной плоти, это ад на земле и мучительная смерть. Я стою невдалеке, так, что стоит сделать несколько шагов, как адово пекло опалит мою кожу, и наблюдаю за тем, как всполохи огня подбираются все ближе к нему. Как они лижут его ноги, вгрызаясь в одежду, и, чадя смрадным дымом, поднимаются выше. Он не кричит и не умоляет, потому что слишком горд, потому что считает себя дьяволом и верит в то, что смерть принесет ему силу, куда большую, чем в первый раз. Его лицо светится красным, его проклинающий взгляд буравит меня, пока черный дым не поглощает распятую на столбе фигуру и не вынуждает меня отвернуться.

Потому что на том костре горю я...

Резко распахиваю глаза, хватая ртом воздух и чуть ли не подскакивая на кровати. Ужасающие образы тают, оставляя после себя горькое послевкусие и непонимание, смешанное с растерянностью, потому что я была господином, но видела, как он горит, как он смотрит на меня, как ускользает, и я назвала его? или себя? — Виктором...

С трудом возвращаюсь в реальность, где нет чужих мыслей, ощущений, снов. Ни запаха дыма, ни тяжести цепей, ни страха. Все происходит так внезапно, что я не сразу понимаю, где я, и что со мной, пока не успокаиваю дыхание и, с громким стоном оседая на кровать, утыкаюсь взглядом в потолок. Это моя комната, мое тело, моя жизнь, которая по логике вещей должна остаться на полу в кабинете, но вместо этого вновь терзает меня, ввергая в непонимание и нарастающий шок.

Я жива все же. Разве такое возможно?

— Что ты видела? — голос Рэми разносится будто издалека, глухим раскатом, и я хмурюсь, прижимая дрожащую руку к груди, туда, где по идее должна быть рана — ужасная кровавая дыра, оставленная безжалостной пулей. Но вместо этого с удивлением провожу по гладкой неповрежденной коже, вызывающей искреннее недоумение. Я должна была умереть. Должна была. — Так что?

Облизываю пересохшие губы и перевожу расфокусированный взгляд на Хозяина, стоящего у окна, боком ко мне. Он все в том же костюме, только без пиджака, его белая рубашка почти вся вымазана кровью, и среди хаоса в голове я ощущаю легкий укол вины, ведь это из-за меня его идеальный образ полетел к чертям. Он терпеливо ждет ответа, продолжая смотреть в даль и не двигаясь, а я на миг прикрываю глаза, пытаясь составить цепочку из образов и ответить наконец на вопрос, заданный мне равнодушным тоном.

— Пламя костра, ночь, тишину. Я видела абсолютную свободу и дышала воздухом, которым никогда не дышала, — тихо шепчу я, удивляясь тому, откуда он мог узнать, что мне что-то снилось. — Я видела вас и будто была вами. Я горела в огне.

— Все ясно, можешь не продолжать, — Рэми говорит это с заметной досадой, словно он всем сердцем надеялся на иной расклад, верил в то, что странные образы не коснутся меня, пройдут мимо и не оставят гнетущего чувства в душе, от которого во рту вяжет. — Всего лишь сон, не обращай внимания.

— Я должна была умереть — нахожу в себе силы сказать это вслух и, прижав подбородок к груди, рассматриваю пропитанное кровью платье. Она превратила голубую ткань в темно-красную, заляпала руки, простыни, одеяло. Она осела на коже удушающим металлическим запахом и потрескавшейся липкой пленкой. Она перекрасила пряди волос в грязно-бурый и лишила их блеска.

— Еще успеешь, — сухо бросает Рэми, наконец поворачивая голову ко мне и поражая своим видом. Слишком бледен и будто измотан, измотан настолько, что под глазами легли темные тени и губы лишились привычной краски.Он смотрит на меня пару секунд, а потом, зашторив окно, медленно подходит ближе и, пряча руки в карманы брюк, встает рядом с кроватью, таким образом почти нависая надо мной. — А теперь, ma petite malheureuse fille (моя несчастная маленькая девочка), ты вспомнишь все, о чем говорила с Адель, — его голос приобретает угрожающе вкрадчивые нотки, и вся я сжимаюсь, чувствуя скрытую в холодных эмоциях ярость. Она клокочет в его груди, просвечивает в его взгляде, она готова вырваться от одного неосторожного слова.

— Причем здесь Адель?

— Потому что она была здесь буквально вчера, и не для того, чтобы встретиться и пообщаться о твоих переживаниях. И потому что их целью совершенно точно была ты. А значит, ты знаешь что-то важное.

— Почему я?

— В вампира не стреляют обычными пулями.

— Люди не выживают после таких ранений, — теряя последние крупицы благоразумия, шепчу я и тут же жалею, когда на лице Рэми дергается мускул. Он сжимает челюсти, словно своими словами я задела его за живое, указала на ошибку, которую он совершил и сейчас жалеет об этом, ведь причина, по которой я до сих пор жива, скрыта в нем. И я это точно знаю.

— Ты права, ma fille, не выживают, — он склоняется, опираясь руками по обе стороны от моих плеч, и смотрит на мою грудь, где в отвратительно окровавленном платье сверкает дырка от пули. Не успеваю отвести взгляд, как он резко поднимает голову и, теперь уже разглядывая мое лицо, продолжает: — Поэтому я дал тебе своей крови, которая помогла тебе исцелиться. Надеюсь, ты понимаешь всю серьезность ситуации, Джил, потому что обмен кровью с рабами запрещен законом и вампирской этикой, поэтому будь любезна, никому ни слова о том, что в тебя стреляли. Тем более Адель, впрочем, она наверняка думает, что сейчас ты уже мертва, тем интереснее будет наблюдать за ее реакцией, когда она увидит тебя живой и невредимой.

Не смею пошевелиться, боясь навлечь на себя гнев и понимая истинную причину его ярости — он вновь переступил закон, дав свою кровь и сохранив мне жизнь. Он, создавший этот мир и являющийся его опорой, противоречит сам себе, ставит под сомнение свою репутацию, жертвует авторитетом. Вот только ради чего?