Убей, убей, убей...

— Убей, — выдыхаю, резко распахивая глаза и не сразу осознавая, где нахожусь: во сне или в реальности. Лишь полумрак возрождающегося утреннего света обрисовывает силуэты моей спальни, и я поворачиваю голову в сторону, надеясь увидеть Рэми и тут же натыкаясь на его профиль. Он лежит рядом со мной, в брюках и все в той же окровавленной рубашке, и стоит мне пошевелить пальцами, как я смогу прикоснуться к его руке, но я не двигаюсь, боясь потревожить его сон и упустить шанс. Шанс убить его, ведь пока я этого не сделаю, шепот не прекратится и не даст мне покоя. Я ненавижу его, всем сердцем, но ничего не могу поделать, четко следуя поставленной цели. Убить-убить-убить. Прокручиваю это в голове, внимательно разглядывая спящего Господина и прикусывая губы до крови. Во рту появляется привкус металла, и я открываю рот в немом крике, потому что отчаяние наступает внезапно, просто накатывает волной и заполняет сердце, разрывая его на части.

Я борюсь.

Борюсь с собой, вжимаясь затылком в подушку и зажмуривая глаза, словно это поможет мне избавиться от проклятого голоса, призывающего поторопиться. Господи, я не хочу, Рэми не заслуживает смерти, даже несмотря на то, что он сделал, и уж тем более не от моей руки. Могу ли я стать палачом, когда сердце обливается кровью от одной лишь мысли потерять его? Могу, оказывается, потому что я слабее шепота, потому что он берет надо мной контроль и вынуждает меня медленно-медленно запустить руку под матрац, где все это время был спрятан смертельный для Хозяина клинок.

Он ждал его.

Наверное, это просто, воспользоваться моментом и ввести его в сердце, но, как только холодный металл оказывается в руке, я словно каменею, поворачиваясь на бок и мечтая, чтобы Хозяин услышал мои крики — крики, что оседают на губах немым шепотом, призывая его открыть глаза и остановить меня. Ну же, черт побери, откройте глаза, прошу.

Но Господин не двигается, даже ресницы его не трепещут, и лишь глубокое спокойное дыхание указывает на то, что он вообще жив. Осторожно приподнимаюсь на локте и вглядываюсь в его умиротворенное красивое лицо. Он говорил, что его смерть принесет мне свободу, но сейчас, почти нависая над ним и чувствуя его близость каждой клеточкой тела, я отдала бы все на свете, чтобы он жил. Жил назло всем, и даже этому настырному шепоту. Его лицо расплывается перед глазами, когда я задерживаю дыхание, наполняя легкие воздухом, и, уже не сдерживая слез, встаю на колени.

Проснитесь, я умоляю.

Моя рука, перевязанная галстуком, болит, и я сжимаю рукоять кинжала двумя руками, чтобы сила удара смогла пробить грудную клетку Господина.

Проснитесь, я умоляю, потому что та, кому вы полностью доверяете, сдалась, хоть вы и верили в ее силу.

Поднимаю кинжал вверх, и вновь кричу: в никуда, не нарушая болезненной тишины, просто открывая губы и не произнося ни звука. Боль внутри меня концентрируется, густеет, а потом выливается в отчаянный рык, когда я, собравшись с силами, опускаю кинжал, который входит на удивление легко. Вселенная зависает, отражается в распахнутых от неожиданности глазах Рэми, в которых я успеваю заметить непонимание. То самое, что когда-то плескалось и в моих глазах тоже. Он, с кинжалом в груди, парализованный болью, не может поверить, что его наложница, его игрушка предала его и что это вообще случилось с нами.

Случилось, поэтому я кричу, громко, захлебываясь в рыданиях и протягивая к нему руки, потому что кто-то сильный и яростный обхватывает меня сзади и отбрасывает прочь, лишая возможности обнять Господина, разделить с ним боль и вымолить прощение. И пока я пытаюсь уцепиться за реальность, находясь в полуобморочном состоянии, шепот в голове затихает, проваливается в бездну, а потом и вовсе исчезает, оставляя после себя горький привкус победы — теперь я свободна, и он не властен надо мной.

Цена уплачена.

Глава 29

Реальность для меня перестает существовать, постепенно превращаясь во что-то гротескно болезненное, удушающее, наполненное холодом и вязкими запахами. Я с трудом понимаю, что происходит, полностью растворяясь в физических муках и душевных терзаниях, доставляющих не меньшую боль, чем изощренные пытки, которыми меня окутывают как только я попадаю в руки правосудия. Я обретаю свободу от шепота, но проваливаюсь в ловушку закона, угрызений совести и чувства вины, которые в совокупности превращают меня в ничто, пустую оболочку, расходный материал, приговоренный к смертной казни. Я жажду ее так же сильно, как и боюсь смерти, и, все чаще находясь в полуобморочном состоянии, тая от боли, вспоминаю Господина, убитого мною.

Он не позволил бы мне сломаться, не отдал бы на растерзание закона и уберег от жестокости, как делал не раз. Но это не тот случай. Потому что я убила его, убила, убила. Господи, разве я могла это сделать? Маленькая девочка из Изоляции, сумевшая сохранить свою душу даже в аду? Могла, и буду гореть в раскаянии до тех пор, пока мое сердце не остановится. Иногда, приходя в сознание и чувствуя невыносимую боль во всем теле, я стараюсь абстрагироваться от действительности и разговариваю с ним. Так, будто бы он жив, словно не было этого проклятого шепота, и мы все еще вдвоем. Мне даже кажется, я ощущаю прохладцу его губ, вижу его напряженно серьезное лицо, его проникновенно понимающий взгляд, читающий души, чувствую прикосновения его пальцев, очерчивающих мои саднящие от ран скулы. Он что-то шепчет, склоняясь к моему уху и лаская дыханием кожу, но я не могу уловить, его слова растворяются в густой тишине, пока отвратительный скрежет железной двери не вырывает меня из тумана.

Туман рассеивается, позволяя увидеть моих палачей, и при каждом их шаге меня все больше трясет, потому что их появление означает одно — боль, что они несут с собой. Их руки по локоть в крови, их бесстрастные лица — лица чудовищ, которые вырвались из моих кошмаров. Они подхватывают меня под руки и тащат за собой, чтобы сменить декорации: небольшая и мрачная камера, вдоль стен которой расположены столы с "инструментами" — так здесь называют пыточные принадлежности, многие из которых взяты из средневековья, стулом в центре и со свисающими цепями с потолка. Именно к ним меня приковывают, вновь раздирая в кровь едва успевшие затянуться тонкой пленкой запястья. Сквозь морок боли я едва различаю силуэты людей, обступивших меня. Их двое, и каждый из них играет свою роль: один причиняет боль, а второй задает вопросы, на которые я не знаю ответов, и вкалывает дозу адреналина, удерживающую меня на плаву. В такие моменты я мечтаю, чтобы мое сердце остановилось, потому что столько боли мне не унести.

— Даже не думай, — скрипучий голос раздражает слух, и я мотаю головой, когда хлесткие удары по щекам заставляют прийти в себя. Если честно, там, в темноте, было намного лучше. — Мы еще только начали, смотри, сколько всего интересного, — знаю, что сейчас мой палач улыбается, это слышно по вытянутым гласным, довольным ноткам, это виснет в воздухе тяжелым напряжением — я не хочу видеть то, что для меня приготовили. Я хочу уснуть, провалиться в надежный сон, где нет ни боли, ни раскаяния, ни воспоминаний. — Итак, девочка, меня интересует, откуда ты взяла оружие, и причастна ли ты к смерти Юджина Риверди? — С трудом концентрируюсь на словах, ощущая дикую усталость — оказывается, боль изматывает, особенно в таких дозах. Она стирает время, пространство, путает сознание, и сейчас мне сложно собрать крупицы информации, чтобы понять, что вообще от меня хотят.