Господи, дай мне сил продержаться еще чуть-чуть, ведь этот мир, гнилой и жестокий, намного лучше пустоты, к которой я приближаюсь с каждым вдохом.

— Ну! — кричит палач, и я выгибаюсь, чувствуя жалящее прикосновение кнута, полоснувшего спину. С потрескавшихся губ слетает протяжный стон, и разъедающие кожу слезы скатываются по щекам, скапливаются на подбородке и капают на оголенную грудь, всю испещренную мелкими-мелкими порезами. Они, замаскированные иссиня-черными синяками, почти не видны, и не волнуют меня, на фоне других ран смотрясь настоящими пустяками. Все это ерунда, даже распухшая, побагровевшая нога, даже сломанные на руке пальцы, даже заплывшие от синяков глаза, которые я с трудом открываю и сквозь узкие щелки пытаюсь рассмотреть стоящего передо мной мужчину.

Он недопустимо красив и своими идеальными чертами будто насмехается над ущербностью этого места. Надо мной, изуродованной беспощадными пытками.

— Я не знаю, не помню. Не помню, я ничего не помню, — шепчу, словно в горячке, будто эти жалкие оправдания уберегут от агонии. Бесполезно, потому что один взмах рукой, и горячий удар вновь касается спины, чуть ли не отправляя меня в обморок. Только холодные пальцы, обхватившие подбородок, да настойчивый голос, повторяющий один и тот же вопрос: где я взяла оружие? — не дают отключиться

Не знаю, я не знаю ответа на этот вопрос. И сейчас, мотая головой и пытаясь освободиться от жесткой хватки, почти ломающей челюсть, я думаю о том, что лучше солгать, назвав имя Итана Нуаре, к примеру. Да хоть того же Тьери, Юджина или Санаи — девушки, когда-то жившей в соседней комнате. Какая разница, если они мертвы, по крайней мере Юджин точно.

— Откуда в тебе столько упрямства, малышка? Просто скажи, и все это, — он разводит руки в стороны и показывает взглядом на столы, — закончится. Тебя отпустят, и ты сможешь уйти отсюда.

Все ложь, обман, приторно сладкие обещания, от которых губы сводит — отсюда не выходят живыми, только не после такого преступления, ведь я замахнулась на самое святое в этом мире. При воспоминании о Господине внутри начинает жечь, и я громко всхлипываю, ясно представляя себе его лицо — в тот самый момент, когда он открыл глаза и понял... понял, что та, кому он доверил свой сон, предала его.

— Я предала его, — вновь всхлипываю, а терпение палача заканчивается. Его губы сжимаются в тонкую линию, и в глазах появляется хищный блеск, когда он поднимает руку и резко отпускает ее, подавая знак своему напарнику. Еще, еще и еще, пока дикая боль не разрывает меня на части, и я не проваливаюсь в густую тьму, из которой выныриваю только тогда, когда босых ног касается неприятно пронизывающий холод. От него стучат зубы, и все тело покрывается колючими мурашками. Мне даже кажется, что сама боль постепенно леденеет, наконец отступая и позволяя сделать глубокий вдох. Сердце отмирает, и я отчетливо чувствую как в вены врывается что-то горячее и живое, словно кто-то вдохнул в меня жизнь. Для чего только.

— Просыпайся, Джиллиан, — тихий голос проникает в сознание тягуче липкой патокой, и я встряхиваю головой, будто желая скинуть опутавшую разум иллюзию. Мне сложно поверить, что спустя столько времени, передо мной стоит что-то знакомое и родное. Родное потому, что когда-то давным давно, за пределами этой камеры, было частью моей никчемной и жалкой жизни. — Приведите ее в чувство, — уже строже говорит Леви, и тут же обжигающе ледяная вода вонзается в мое тело, в секунду возвращая в реальность. Я в ужасе распахиваю глаза и вытягиваюсь в тугую струну, не справившись с прошедшей по телу судорогой, превратившей мышцы в камень. — Выйдете все, — бросает он сухо и, дождавшись, когда охранники выйдут, переводит на меня тяжелый бездушный взгляд. Лучше бы в нем плескалась ненависть, которую я заслужила, потому что бесчувственность намного страшнее. — Не думал, что ты так долго продержишься, — Леви стоит прямо передо мной, смотря ровно в мои глаза и не спускаясь ниже — на измученное, уставшее от пыток тело, которое, отходя от холода, начинает дрожать. Лязг цепей слишком явственно режет по ушам, совершенно стирая наступившую после ухода палачей тишину, и я не выдерживаю напряжения, опуская голову и принимаясь разглядывать лужу подо мной. Она ярко-красная от воды и смешавшейся с ней крови.

Я тоже не ожидала, Леви.

— Видимо, они плохо стараются, — подытоживает он и наконец отступает, начиная двигаться вдоль столов и рассматривать лежащие на них предметы. Некоторые из них он берет в руки, подносит ближе к лицу и задумчиво кладет обратно. А мне каждый его шаг кажется настоящим испытанием, потому что я знаю, на что он способен ради своего Господина.

— Я не хотела, не хотела убивать его.

— Хватит, — обрывает меня Леви, резко разворачиваясь и даже вскидывая руку в останавливающем жесте. — Не передо мной ты должна оправдываться.

— Если бы у меня была возможность... я бы вымолила прощение у Господина, и не для того, чтобы избежать смерти, а для того, чтобы он знал: я не желала его смерти. Только не я, — пытаюсь встать на ноги, чтобы разгрузить затекшие и онемевшие уже руки, и совершенно забываю про сломанную ногу, которая тут же напоминает о себе острой болью. Она проходится по позвоночнику и замирает на губах протяжным стоном, она лишает меня последних сил, и я не нахожу ничего лучше, чем закрыть глаза и затихнуть. Кажется, от боли люди сходят с ума, интересно, я сойду тоже? И будто читая мои мысли, Леви произносит:

— Я бы мог заняться тобой, но, боюсь, ты не выдержишь и десяти минут. Сойдешь с ума от боли, а нам нужен чистый разум.

До меня не сразу доходят его слова, я словно проваливаюсь в вакуум и воспринимаю действительность в замедленной съемке. Она кружится вокруг меня и вызывает тошноту. Во рту скапливается слюна, и я часто-часто сглатываю, чтобы сдержать рвотные позывы и не опуститься в его глазах еще ниже. Наверное, мой вид и так вызывает отвращение: порванная и скатанная на талии майка, грязная, окровавленная; кровоподтеки и синяки; порезы; местами присохшая кровавая корочка, хоть как-то скрывающая раны.

— Нам? — спрашиваю я, едва шевеля губами и стараясь не упустить нить разговора.

— Да, нам, — Леви кивает, по-хищному осторожно подходя к двери и, пока я судорожно продумываю варианты развития событий, медленно открывает ее. Сначала я улыбаюсь, не веря собственным глазам, а потом смеюсь, смеюсь по-безумному громко, действительно напоминая умалишенную. Трещинки на губах лопаются от напряжения, и мне вновь больно, но я уже не могу остановиться, с каждой секундой все глубже увязая в диком смехе. От него даже грудная клетка сжимается, и сердце ускоряет ритм от нехватки кислорода.

Господин, вернувшийся с того света, чтобы забрать мою душу. Разве может быть что-то больнее, чем знать, что он здесь ненадолго и скоро вернется на ту сторону? Без меня, конечно, потому что я не нужна ему больше.