Подошла мотрисса — два вагончика на дизельном ходу, и мы стали грузиться.

До управления рефрижераторного флота нас подвезли на грузовике, а там прямо на пирсе начальник управления познакомил нас с капитаном рефрижераторного транспорта «Буссоль» Анатолием Федоровичем Сиделиным, коренастым крепышом с умными голубыми глазами и со слегка иронической улыбкой. Он был ленинградец. Ленинградцем оказался и его старший помощник, веселый, шумный парень, отчество которого все как-то сразу забыли. Его почему-то называли «дядя Коля», хотя «дядя» был одного возраста со мной.

— Вот и наше судно, — сказал дядя Коля, когда мы подошли к небольшому, неказистому на вид судну.

Рефрижератор, видимо, бывал в переплетах… Широкая белая труба извергала клубы черного дыма…

— Лайнер! — восхищенно воскликнул Бикфорд. — «Куин Мери»!

Дядя Коля пропустил это мимо ушей.

— У него прекрасные мореходные качества. Вот наш сосед, тоже рефрижератор, — он показал на стоящее рядом судно, — в прошлом году с честью справился с тайфуном. Семь суток болтало — и хоть бы хны!

— А нас будет болтать? — осторожно спросил Сеня Иванов.

Дядя Коля посмотрел на небо и ответил:

— Небо безоблачно, значит будет шторм…

Маяк на мысе Крилион помигал нам на прощание, и «Буссоль» покинула пролив Лаперуза.

К ночи ветер усилился. Сеня Иванов то и дело вставал с койки, чтобы проветриться… Я расположился в одной каюте с профессором Широким. Мы долго рассматривали карты Курильской гряды и омывающих ее вод.

Хватаясь за протянутые вдоль палубы тросы, Бикфорд и Володя Иванов тащили на корму ультразвуковой локатор. Мы с Виктором Жуковым налаживали электропроводку. Суденышко шло вдоль Курильской гряды со скоростью не более пяти узлов. Над океаном нависли низкие серые облака.

На корме мы укрепили металлический ящик и поставили в нем приборы. Бикфорд долго привинчивал каркас усилителя к дну ящика, тихонько поругивая конструкторов, которые не предусмотрели для этого случая специального крепежа.

Володя отправился за хлористым кальцием, которым предстояло обложить аппаратуру. Виктор укрепил над ящиком последний изолятор и концы провода просунул сквозь резиновый шланг. Проводка была окончена.

— Неужели мы что-нибудь услышим в этом хаосе звуков?

Я пожал плечами. Признаться, и сам не очень-то в это верил.

— Магнитострикционный датчик мы опустим на глубину метров двадцать пять. Будем надеяться, что там достаточно тихо, во всяком случае тише, чем на поверхности.

Ветер крепчал, волны все чаще захлестывали палубу, и мы, заложив влагопоглотитель в ящик и задраив плотно крышку, возвратились в каюты.

Профессор Широкий производил какие-то расчеты.

— Вот я тут вывел формулу… — сказал он. — Посмотрите… Скорость распространения звука в осадочных породах — полторы тысячи метров в секунду, во вторичных донных слоях — около пяти тысяч, в базальтах — семь тысяч, в веществе мантии — более восьми тысяч метров в секунду. Если ствол вулкана находится внутри многослойных оболочек, мы должны вместо одного звукового сигнала принимать их столько, сколько слоев. По отметкам времени, зная скорость распространения, можно определить толщину каждого слоя… Вот как раз эта формула. По ней можно построить эхограмму.

Самописец эхолокатора был установлен в нашей каюте.

Несколько дней мы шли вдоль Курильской гряды. Погода стояла скверная.

Сеня Иванов совершенно позеленел. Остальные ребята переносили качку сносно. Особенно Бикфорд. Он быстро освоился с «лайнером». Ему очень нравилось проводить время на камбузе, где хозяйничала Галя Мартынова.

На пятый день нашего путешествия небо вдруг стало кристально чистым, облака таинственным образом исчезли.

— Сила ветра перевалила за семь баллов, — сообщил капитан. — Привыкайте.

— Первое блюдо отменяется. Существует полная корреляция между силой ветра и нашей диетой, — добавил Бикфорд. — Дело в том, что при такой качке первое блюдо из бака выплескивается. Наиболее устойчивой консистенцией для данной погоды является каша.

Несколько дней мы три раза в день ели кашу и ловили выпрыгивающие из гнезд пустые графины.

Шторм разразился на седьмые сутки.

Капитан Сиделин сам стал у штурвала, а дядя Коля вцепился в стойку локатора кругового обзора, направив радиолуч под острым углом в воду. Наш рефрижератор швыряло, как щепку, и я понял, что неподалеку от гряды мы то и дело могли напороться на подводную скалу.

Я держался, потом все-таки залез на койку. Потом увидел голову профессора Широкого.

— Пора начинать!

— Что?

— Измерения! Самое подходящее время проверить аппаратуру и сам принцип!

Я начал осторожно сползать с койки. А Лаврентий Петрович, упершись в двери, объяснил:

— Сейчас максимальный шум моря… Нужно пробежать по всему частотному спектру… Будет здорово, если где-нибудь на очень высоких частотах мы заарканим сигналы… Если верить «Олегу», мы идем над стволом вулкана «Тихий».

— Но ведь шторм…

— Если мы что-нибудь услышим сейчас, то наверняка услышим и во всякую погоду.

«Критические решения проверяются в критические моменты», — подумал я.

На приборе вспыхнула зеленая лампочка. Ящик с гофрированными стенками поднимался вверх и вниз, и мне едва удавалось не выпускать из руки переключатель частот. Медленно завертелся барабан самописца. Удивительно, что он вертелся… Значит, те, кто создавал прибор для рыбной ловли, хорошенько над ним поработали! Знали, что может быть и такое… Как это не было похоже на работу в лаборатории! Там на измерительные приборы стараешься не дышать. А здесь они летают у тебя над головой или ползают где-то под ногами. Их трясет и бросает, опрокидывает и переворачивает, а они обязаны работать!

— Если верить индикатору, все в порядке…

— Включайте плавное изменение частоты.

Я включил. Сквозь штормовой грохот прямо под ухом я услышал, как заскрипело по бумаге перо. Оно то и дело ударялось об ограничители, пытаясь нарисовать такую амплитуду колебаний, которая не предусмотрена пределами измерений прибора. Он записывал неистовый рев моря… Мне стало казаться, что вся затея услышать в этом потоке звуков то, что нам нужно, более чем фантастична. Но вот частотометр пересек границу слышимых звуков и перо вошло в пределы ленты. Оно то резко вздрагивало, то затихало, колебания становились все более и более частыми. Наконец при частоте около семидесяти тысяч герц перо начало писать почти прямую линию.

Это было удивительно! За бортом бесился океан, а на этой частоте не было почти никаких звуков. Мертвая тишина!

Глядя на приборы и на медленно ползущую ленту с эхограммой, я забыл о качке. Что будет дальше? Что запишет прибор при более высоких частотах? Как мы убедимся, что запись соответствует ультразвуковым колебаниям океанского дна, а не каким-нибудь другим колебаниям?

— Смотрите, смотрите! — воскликнул Лаврентий Петрович.

Перо самописца вдруг начало совершать колебания все большей и большей амплитуды. При частоте около двухсот тысяч амплитуда стала максимальной и затем пошла на убыль.

— Значит, это, — сказал Широкий. — Либо это, либо ничего…

— А как мы узнаем, что это и есть «пение» вулкана?

— Мы дождемся окончания шторма и бросим здесь якорь. Если это звучание океана, тогда «пение» пропадет вместе со штормом. Пойду скажу капитану…

На следующее утро море стало утихать. Еще через день мы вышли на палубу. Судно возвращалось к гряде. Из-за гребней волн то и дело появлялся остров, над ним возвышались дымящиеся сопки.

В полдень к «Буссоли» пришвартовался буксир «Арктур», который увез на остров Виктора Жукова, Сеню и Володю Ивановых.

Наш рефрижератор направился к Тускароре.