Амариллис поднялась, потянулась, и направилась к «девчоночьему домику». И уже вслед ей Арколь сказал:

— Хочешь ты этого или нет, сестра моя Амариллис, но теперь тебе придется считаться со своим сердцем… — и уже про себя добавил — и ты наконец-то начнешь взрослеть…

Как и ожидалось, спустя три неполных дня дети Лимпэнг-Танга добрались до Каджи; здесь, на равнинах Одайна она заметно отличалась от той бесноватой реки, какую помнила Амариллис — порастратив по пути свой пыл, она разливалась широко и лениво, принимая в свое лоно воды множества ручьев и речушек вроде Быстрицы. Паромные переправы и почти все судоходство на Кадже принадлежали цвергам, не зря же исток реки находился чуть ли не посредине Тархины — их столицы, великолепного скального града.

День уже начинал клониться к вечеру, но Лиусс предпочел немного переплатить пожилому седоусому цвергу, распоряжавшемуся на пароме, и заночевать уже по ту сторону одайнских земель, на каком-нибудь приличном постоялом дворе, а буде такой не встретится, остаться на ночь под открытым небом и под надежной защитой глузд. Лучше уж так, шепнула ему его жена, чем провести остаток дня, тупо созерцая вальяжное течение Каджи, ночевать возле паромной пристани, и видеть, как тускнеют глаза Амариллис, и заранее готовить ей снотворное, и окуривать «девчоночий домик» черным шиповником, отгоняющим кошмары…

Погрузив все свое движимое имущество на широченный паром (что удалось, как всегда, исключительно быстро, благодаря удивительному взаимопониманию между рыжим вольтижером и лошадями), артисты устроились кто где, всецело доверяя искусству цвергов. Амариллис, решившая не обращать внимания ни на заманчивое предложение Криоллы разобрать сундуки с нарядами (надоевшее — подарить девчушкам в первой попавшейся деревне, и приготовиться к великолепию базаров Эригона, составив два списка — того, что действительно необходимо, и того, что очень хочется… первый список, как правило терялся, и потом с ним по лавкам ходили их братья…), и уж тем более — на противную дрожь в животе и подступающую к сердцу глухую тоску, прошлась пару раз вдоль борта парома и остановилась, стараясь не глядеть по сторонам.

— Прошу прощения за беспокойство, милая леди, но не позволите ли вы мне спросить вас об этом вот колечке? — совсем еще молодой цверг, с усами чуть-чуть пониже уголков рта, стоял рядом с танцовщицей и поглядывал на ее правую руку, на среднем пальце которой было надето кольцо, когда-то подаренное Амариллис орчатским старейшиной. Так же, как и с Хранителем мелодий, она не расставалась с ним никогда.

— А… что? — не сразу сообразила девушка.

— Да уж не сочтите за грубость, но откуда у вас это кольцо? — и цверг искательно заглянул в глаза Амариллис.

— Это подарок. За первое мое выступление.

— А… кто вам его подарил?

— Эй, ты, гномова подтирка, оставь леди в покое! — незаметно подошедший капитан отвесил юноше изрядную затрещину, — Что, не видишь, ихи лошади опять насра… извиняйте, леди… короче, я, что ли, за тебя подбирать это добро буду?! Пшел прочь!..

И, напутствовав любопытного пинком, капитан доверительно обратился к танцовщице:

— Вы уж не серчайте, леди, простите за беспокойство.

— Да какое там беспокойство… Хотя… странно, цверг — и заинтересовался камнем. Насколько я знаю, вы занимаетесь исключительно металлами.

— Это верно, — капитан сопнул носом и напыжился от гордости, — цверги — исстари хозяева жил, рудою богатых, звонкозвенящих металлов, в жарком горниле рожденных, хранители древних секретов, тех, что кроме нас, знают лишь молот да наковальня…

— А гномам вы что оставили? — поинтересовалась сидящая поодаль на палубе Рецина, — Торговлишкой пробавляться?

— Гномы для бабских побрякушек камушки ищут, пылью гранильной дышат, да на денежных мешках сидят, ростовщики треклятые! — и капитан с нарочитым презрением сплюнул за борт.

— Понятно. А чем вам этот парнишка не угодил? — спросила Амариллис, не любившая недоговоренностей.

— Хе… если б он только мне не угодил! Он ведь гномов выкормыш, именно так. Малым робятенком попал к длиннобородым, семья, знать, бездетная была, вот и польстились на этого… то ли украденного, то ли в рабстве рожденного. А как старшой — то там помер, родственнички его и отправили восвояси, катись, мол, горошком… Не, мы его честь честью приняли, к семье работящей приписали, одежонку, инструмент какой-никакой справили. А он? Знали бы вы, что он нам вместо благодарности выдал!

— Неужто обокрал кого? — невозмутимо протянула Рецина.

— Ну, если б так, он бы счас дерьмо одной рукой собирал. Не, он вместо того, чтобы делу учиться, да пользу семье приносить, за старое принялся — камешки гранить, узоры каки-то из проволок плести, деревца выделывать со слюдяными листиками… тьфу! порченый, одно слово. И ведь не дурак же, не бездарь — как сядет над своей наковаленкой, откуда что берется, и усердие, и терпение… а в кузню придет — как подменят его: то молот мастеру на ногу уронит, то ошпарит кого… Уж мы и пороли его, и добром уговаривали — все попусту… Не, вы гляньте на него! — и капитан вытянул короткий толстый палец в сторону.

Паренек, прибрав на палубе, уселся неподалеку и усердно гнул блестящую проволоку, оформляя контуры какой-то фигуры.

— Вот блажной-то! Неймется ему! И за что мне этакая морока…

— Да ладно вам, капитан, — и Амариллис постаралась улыбнуться послаще, — пусть его забавляется.

Когда восточный берег Каджи уже заметно приблизился, к короткоусому цвергу подошла Рецина. Глядя куда-то вдаль, она невзначай поинтересовалась:

— Что, сильно они тебя пороли?

— Да уж как умели… — и паренек виновато улыбнулся.

— А почему тебе колечко Амариллис глянулось?

— Да как же, госпожа… это ж алмаз темной крови, редчайший камень! — юноша даже покраснел от волнения, — я такой только раз видел, и то не в продаже! Откуда их орки берут — никто не знает, а они и за золотые горы не скажут.

— И что ж в нем такого? камень как камень, ничего особенного…

— Что вы! Это истинная драгоценность! Алмаз темной крови хранит своего хозяина от смерти в бою… я еще удивился, почему его девушка носит… предупреждает о предательстве, придает сил уставшему. А еще я слышал, что есть легенда, будто все эти камни суть осколки одного огромного самородка, и в минуту смертельной опасности могут передать одному камню силу всего целого.

— Вранье… но красивое. Спасибо за науку… как тебя зовут?

— Где? — горько усмехнулся цверг, — здесь все больше гномьим ублюдком величают, или дармоедом…

— А отец с матерью?..

— Фолькетом они меня звали… подарочком…

— Так слушай, Фолькет. Пришвартуемся мы скоро, а вот разгрузимся уже затемно, это я тебе обещаю. Да еще у пристани подзадержимся ненадолго. Если в какую из наших повозок кто и прошмыгнет — вряд ли мы заметим… а в Эригоне, я слышала, есть ювелиры, охотно берущие подмастерьев, бывших в обучении у гномов… Ну, бывай, — и Рецина, хлопнув оторопевшего паренька по плечу, отошла.

…Никто так толком и не понял, что же такое случилось с лошадями. Уж Лорка и уговаривал их, и улещивал, что твоих красоток, и даже грозился перевести на прошлогоднюю солому — все бестолку. Упрямые животины как белены объелись, хотя где ее взять-то, посреди реки?! В общем, пока выпихивали их с парома, пока заново запрягали в еле выкаченные повозки, да еще у Лиусса что-то бабахнуло в сундуке… Капитан, получивший изрядную мзду, суетился больше всех, покрикивал, помавал руками, и вряд ли замечал что-нибудь дальше своего носа.

Фолькет прятался, как выяснилось, под одеялом Рецины. Когда артисты остановились на ночлег, она живо выпроводила паренька в повозку к Лорке, Орсону, Шонно и Арколю, где ему и предстояло спать до самого Эригона. Молодой цверг никому не доставлял хлопот, держался скромно, но не угодливо, и никогда не упускал случая помочь хоть чем-нибудь. Он вычистил Амариллис браслет Хранителя мелодий, попеняв ей на его исключительную, как он выразился «засаленность», отполировал Рецине весь ее немаленький арсенал, и провел настоящую ревизию всех ювелирных украшений труппы, исключая серебряные колокольцы. Целыми днями он чистил, чинил, напевая себе под нос незамысловатые мелодии.