Сейчас же что-то его насторожило. Какое-то смутное ощущение, шестое чувство подсказывало бывалому охотнику, что впереди ждут большие неприятности.

Наверное, опять что-то откопал этот Уингэм, старый полуорк. Не зря его называют Чудак Уингэм – да он и сам себя так с гордостью зовет, – все время приходится подозревать его если не в чем-то зловещем, то в странном. В чем же дело, раздумывал Мариабронн. Что носится в воздухе под потемневшим небом Ваасы? Какие такие зловещие знаки заставили его помимо воли насторожиться?

– Стареешь и становишься мнительным, – проворчал Мариабронн.

Он часто разговаривал сам с собой, потому что почти всегда был один. Ни в сражениях, ни в жизни он не испытывал нужды ни в товарищах, ни в близких. Его вполне устраивало время от времени ощущать чье-то теплое податливое тело в уютной постели у себя под боком. Его предназначение было неизмеримо выше личных желаний, все его надежды и чаяния связаны со стремлениями целого народа, и их не могли заслонить эгоистические планы одного человека.

Со вздохом прищурившись, он окинул взглядом грязную равнину Ваасы, розовевшую в лучах восходящего солнца. Хотя холодный ветер еще пощипывал щеки, но весна уже пришла в степи. Великаны и огры перемещались на север вслед за лосями, а без заступничества этих великанов все человекообразные твари поменьше – в основном орки и гоблины – попрятались в пещеры и ушли в горы, чтобы меньше попадаться на глаза.

Взгляд Мариабронна переместился левее, к большой крепости, известной под названием Ворота Ваасы. Ворота крепости были подняты и видны были темные точки – искатели приключений, с утра отправлявшиеся в погоню за удачей.

Уже шли разговоры о постройке новых укреплений севернее, поскольку в этих местах страшилищ заметно поуменьшилось и охотники за головами боялись, что скоро не смогут получать достаточное вознаграждение звонкой монетой.

Все складывалось так, как мечталось королю Гарету. Миля за милей эта дикая земля покоряется человеку, и вскоре два народа сообща освоят Бладстоун.

Но все же что-то смутно тревожило Мариабронна. Он подсознательно чувствовал, что еще не все зло диких долин Ваасы вышло наружу.

– Наверное, Уингэм снова во что-то впутался, – наконец решил он и вернулся под навес, чтобы собрать вещи.

Командир Эллери мерила шагами высокую стену Ворот Ваасы. Обеих женщин, Калийю и Париссу, в короткий срок выдвинувшихся среди других охотников за головами, она едва знала, а ту, что поменьше, даже недолюбливала. Характер у нее с изъяном, так же как и некогда прекрасное лицо. Но при этом Калийа ни в чем не уступала другим воинам крепости: ни в сражениях, ни в попойках, – и Эллери хотя бы самой себе признавалась в том, что ей приятно видеть женщину, сумевшую обставить многих мужчин.

Они посмеялись, когда Эллери предположила, что будет с Атрогейтом, как только он узнает, что его обошли, но на самом деле она не шутила. Она была довольно близко знакома с дворфом (хотя немногие были в курсе, что это знакомство выгодно им обоим) и знала, что он терпеть не может быть вторым, несмотря на то, что встречает известия об этом грубым хохотом.

Но все же Калийа и Парисса вполне заслужили похвалы, думала племянница Гарета Драконобора. Несмотря на некоторую неприязнь к полукровке – да и Парисса казалась ей несколько грубоватой, – и сама Эллери, и Атрогейт, и все остальные не могли не отдать должное их доблести. Обе женщины – превосходные воины и следопыты. Несмотря на то, что всякой нечисти в окрестностях Ворот Ваасы стало намного меньше, чем в прежние времена, приятельницы всегда выслеживали и находили больше орков и гоблинов, чем другие охотники. Нечасто выдавались дни, когда парочка, покинув утром крепость, вечером возвращалась без сумки с ушами.

Эллери было приятно, что двум женщинам удалось столь многого достичь. Она по личному опыту знала, как трудно пробиться женщине в мире мужчин, будь то в армии или в качестве охотника за головами, что не так обязывало. К своему нынешнему положению командира сама она шла долго. Каждый шаг давался с боем, и роскошный плюмаж на шлеме был заслужен, а боевой топор она собственноручно добыла у здоровенного огра.

Однако все равно ходили слушки и пересуды о том, что все дело в ее происхождении, ведь она была из рода Трантов и Драконоборов, и многие считали, что этим-то и объясняется ее быстрый взлет.

Эллери прошлась по северной части стены и, опершись на перила, окинула взглядом просторы Ваасы. В Армии Бладстоуна ей пришлось быть в подчинении у многих мужиков, которые за свою жизнь не видели и половины того количества схваток, в которых она участвовала и победила. Многие из ее командиров не знали, как обеспечить часовых или как следует выставить посты и организовать дозор в полевом лагере. У других отряды постоянно оказывались без самого необходимого из-за неумения начальства планировать и рассчитывать припасы.

И, тем не менее, эти мерзкие пересуды не прекращались и всякий раз, когда доходили до ее ушей, больно задевали Эллери.

– Ненасытное ты оружие, – прошептал Артемис Энтрери. Сидя на краю кровати, он глядел на свой знаменитый кинжал, украшенный самоцветами, давно ставший его фирменным знаком. Мгновением раньше убийца с досады метнул его в стену, и теперь клинок торчал всего в дюйме от зеркала. Навершие больше не дрожало, но пламя свечей так играло на гранатах рукояти, что кинжал казался живым.

«Тебе мало ранить или убить, – мысленно разговаривал с ним Энтрери. – Мало».

Кинжал уже больше двадцати лет верно служил наемному убийце. Он помог ему сделать имя в жестоком уличном мире Калимпорта, где ему, совсем еще мальчишке, с самых ранних дней приходилось выживать, преодолевая тяжелейшие препятствия. Его всегда окружали убийцы, сколько он себя помнил, но он сумел превзойти их всех в этом ремесле. Драгоценный кинжал немало этому поспособствовал. Энтрери мог не только ранить или убить этим клинком – он мог забрать душу своей жертвы через малейшую царапину.

«Но меры ты не знаешь, – размышлял он. – Тебе нужно взять у жертвы все: и жизнь, и душу. Интересно, на что это похоже, когда не остается ничего?»

Он усмехнулся нелепости вопроса и немного передвинулся, чтобы увидеть свое отражение в большом зеркале в резной раме. В него он и целился сначала, ему захотелось разбить вдребезги это назойливо лезшее на глаза стекло. Лишь в последний миг он передумал и всадил кинжал в стену.

Зеркала Энтрери ненавидел. Это конек Джарлакса, а не его. Дроу мог без конца торчать у зеркала, разглядывая себя и любуясь отражением, прилаживая то так, то этак свою знаменитую шляпу. Казалось, он все время рисовался перед кем-то, но никто не наслаждался его видом больше, чем сам Джарлакс. Он закидывал плащ на одно плечо и принимал соответствующую позу, потом становился иначе и по-другому располагал складки. Глазную повязку он тоже сдвигал то на один глаз, то на другой, приводя в соответствие весь облик. Ни одной мелочи не упускал.

Но Артемису Энтрери не нравилось то, что он видел, заглядывая в зеркало. Ему уже было за сорок, но, глядя на него, никто ему столько не дал бы. Он выглядел лет на тридцать, не больше, – стройный, мускулистый мужчина, ловкий и сильный, как юноша. По настоянию Джарлакса и под его неусыпным надзором он теперь аккуратно стриг и расчесывал на пробор свои черные волосы, а также тщательно брился, оставляя только небольшие усы, которые с некоторых пор ему нравились. И одежду он носил отлично скроенную и сшитую из шелка – другой дроу не потерпел бы.

Была, однако, в его облике одна мелочь, с которой ничего не смог бы поделать даже дотошный Джарлакс: кожа Энтрери имела странный сероватый оттенок, как у покойника в гробу, выставленном для последнего прощания. Это драгоценный кинжал сделал его таким, он высасывал жизненную силу у призраков, живших между уровнями и известных под названием «тень», и переливал ее в тело хозяина.