Почему это в последнее время Виктору постоянно хочется есть? От роста, что ли? Клетки растут, требуют, как говорил когда-то доктор Вихроватый, «подвоза питания». Виктор начал было думать об этом «подвозе» из духовки, но тут взрывается телефон. Виктор хватает трубку.

— Але! — радостно орет он. — Асю? Позвоните попозже. Ну, минут через пятнадцать — двадцать. Нет, не ушла, она в уборной. Не стоит благодарности.

Ася разъяренной тигрицей влетает в кухню.

— Не стыдно тебе?

— Он сказал «спасибо». Честное слово!

— Предатель, вот ты кто!

— А чего? Он же будет твоим мужем, а ты хочешь сделать вид, будто никогда…

— Замолчи! Почему двадцать минут?

— Я один раз засек. Точно!

— Замолчи!

— Молчу.

Выходит мама в очках, с книгой. При ней Ася начинает всхлипывать. Но мама делает вид, что не замечает. Она очень даже умеет прикидываться.

Виктор ставит чашки и разливает чай. Он глазами показывает Асе на духовку. Она грозно сдвигает брови. Виктор пожимает плечами: нет так нет.

— Чувство юмора, — серьезно начинает он застольную беседу, — отличает человека от животного.

— Для некоторых это отличие — единственное, — успевает вставить Ася.

— Браво! — наклоняется к ней Виктор и тотчас же — к матери: — Мам, тетушка назвала меня животным… Грязной тварью! Мама, Ася меня оскорбила!

— Ты мне надоел, — этаким терпеливым голосом отвечает мама, не поднимая головы. — Попил чаю — иди занимайся.

— Мама за тебя, — шепчет Виктор Асе и уходит в свой чулан. О господи! Надо заниматься.

Ася собирает со стола посуду, составляет ее в раковину мойки.

— Тоня! Антонина Викторовна!

— М? — отзывается мама, закладывая книгу очками. — Слушаю тебя, Асенька.

— За мной должен зайти Николай Николаич. Ты с ним поласковей, а?

— Разве я что? — удивляется мама.

— Нет… Просто Виктор так задирается.

— А… уравновесить. Нивелировочные работы. — И вдруг смеется: — А правда, он носит ботинки на каблуках? Витька говорит.

— Тоня, это глупейшая ложь. Ведь он не меньше меня. Тоня, во мне метр семьдесят, я высока для женщины.

— Все вы молодые высоки да голенасты.

— Точно. А он — другое поколение.

— Да, да, голодное военное детство.

— Что тут смешного?

— Я и не смеюсь.

Мама не смеется. Ей, вероятно, немного надоела эта затянувшаяся брачная история. Ей, может, хочется почитать, а не обсуждать проблему роста в узкосемейном масштабе. Виктор это понимает. Но ему еще и просто весело.

— Ася! — кричит он из маминой комнаты, куда выполз с учебником из стенного шкафа. — Ася! По той стороне улицы мечется некто в шляпе. Ты знаешь второго человека, который носил бы шляпу? Да еще при таких ушах!

Ася сбрасывает халат, припудривает нос в коридоре перед зеркалом, накидывает пальто. В это время у двери звонят.

— О, вы уже готовы, Ася! — Низкий ласковый голос восторженно вздрагивает.

— Да, побежали. Впрочем, может быть, чаю?

— Спасибо, не хочу.

Дверь захлопывается.

— Во втюрился! — выкликает Виктор. — Мам, а почему он не женится?

— Не знаю.

— А я знаю. Не решается предложить. Ой, дивное диво. Профессор, да? Голова, да? Мам, профессора любят дурочек, верно? Я тоже женюсь на идиотке.

— Для этого тебе еще надо стать профессором.

— Но игра стоит свеч, верно?

— Особенно перед выпускными экзаменами, — замечает мама.

— Ах, да, мам, тут есть над чем подумать.

Она что-то сердится. Виктор этого ужасно не любит.

— Мам, ну чего ты?

— Ты мне мало нравишься, Витя.

Ну, раз «Витя» — не Витька, не Виктор, а Витя — значит, дело плохо. Срочно надо действовать.

— Мам, дай осознать. Мама, это из-за Аськи?

— Не только. Ты совсем не занимаешься. Не усаживать же мне тебя силой, ты теперь взрослый.

Виктор ничего не может с собой поделать. Он должен, должен быть сейчас серьезным, но ему весело.

— Мам, я исправлюсь. Мам, зато я хозяйственный. Я тебе картошки купил.

— Не мне, а всем.

— Вот я и говорю: я всем картошки купил. А тебе пирожок испек.

— Не паясничай.

— Не веришь? — В голосе Виктора искренняя обида. — Неужели не веришь? Ну, протяни руку, открой духовку. Ага! Видишь! Подогреть чайник? Выпьем чайку. Мы с тобой сто лет не общались.

Мама глядит поласковей. Она любит, когда он, Виктор, «домашний». Прежде они вместе пекли пироги для папы — может, ей вспомнилось то время?! Во всяком случае, теперь он ей не так мало нравится. Зря это она говорит, что шарм (хм, «шарм»; лучше сказать — обаяние) не качество. Очень даже качество.

Виктор поспешно режет пирожок, поскольку на нем поверх крема выложено тестом предательское «Н» (о господи, эта Аськина самодеятельность!). Хорошо еще, что мама отстраненно смотрит в окно, не замечает. Виктор заглядывает маме в глаза:

— Ты, мам, совсем меня запустила, вот я и расту вкривь и вкось, как неухоженное деревце.

Мама наконец улыбается:

— Хватит, хватит болтать, деревце!

Виктор заваривает чай. А что до пирожка, то они оба чрезвычайно любят тесто. Виктору уютно здесь без Аси. И мама вроде бы потеплела, отошла. Сидеть бы и сидеть вот так. Если бы сегодня не пятница. Если бы не уже четыре часа, а в пять — свидание с девочками. Он подходит, чмокает маму в жесткие, пахнущие шампунем волосы.

— Неохота, а надо, — говорит он.

— Долг превыше всего, — насмешливо отвечает мама.

И Виктор замечает вдруг, что она не ставит его в положение, когда надо врать. Давно уже не задает лишних вопросов.

— Мама, — говорит он, — на тебе никогда не женится профессор.

— Это к разговору о дурочках? — улыбается мама. — Ну, спасибо. От семнадцатилетнего оболтуса это уже кое-что.

Виктор выбегает на улицу, спешит, обгоняет.

— Простите… Разрешите, пожалуйста… Дайте пройти…

Вдруг девочки не придут? Он даже не сообразил спросить у них номер телефона. Действительно, оболтус. Ух! Обошлось: Даша ждет у стеклянного кабачка. Одна. Ура!

А что такое пятницы Евгения Масальского?

Разноголосый гомон, слышный еще в коридоре; синяя от сигаретного дыма комната; пальто, в беспорядке сваленные на диване. Вместо лампы свечи, обычные белые, вставленные в стеклянные банки из-под майонеза: свечи не пижонство, а для дела — они призваны поглощать дым и скоро поглотят, вот увидите.

Виктор (он сам бы затруднился сказать — почему) всегда с беспокойством разглядывает собравшихся, особенно новеньких. Здесь что-то от боязни сдать позиции, оказаться частью серой массы. Кто знает, что за интеллекты появятся?

А сегодня он встревожен больше обычного. Имя этой тревоги — Даша: понравится ли Даше? Может, она из другого теста?! Может, ей не нужны картины и стихи?

Да, а где же картины? Они составлены у стены, спиной к посетителям. Разве хозяин не рвется их показать? Нет, — это Виктор знает, — не рвется. Хозяин сидит на краешке все того же дивана и разговаривает с высоким толстогубым парнем (какой-то новый тип!). Оба серьезны и заметно заинтересованы. Виктор останавливается, придерживает Дашу: о чем они?

— Вот если бы вы писали картину… ну… тревожную, предостерегающую… — на низких шмелиных нотах бубнит губастый.

— Есть у меня и такие, — мягко отвечает Женя.

— Тогда скажите, какие цвета там преобладают?

Женя задумывается:

— Пожалуй, больше оттенки желтого, красного… черного.

— Ну вот! — согласно кивает новенький. — Это как раз цвета животных с предостерегающей окраской, знаете, окраска бывает предостерегающей и покровительственной.

— Забавно… — склоняет голову Женя.

— Очень! — подхватывает парень. — Ведь как отдалено от нас первое столкновение сильного животного с черно-желтой тварью, которая всегда оказывалась несъедобной — с иголками или ядом… Столкнулся, испугался, и этот страх закрепился в нем, стал с генами передаваться потомству… А наша древняя… ну… идущая от зверя память удержала. И вот, пожалуйста: для нас тревога имеет ту же окраску!