Вечером четвертого дня, возвращаясь в общежитие, ощутил на затылке что-то холодное. Пощупал — мокро. Замелькало в глазах. С неба косо, мягко, неторопливо сыпался с восточной стороны снег, бесшумно падал на мостовую, сразу таял. Многие иакаты, принимая его за новый пищевой дар машины, повыбегали из домов, стали ловить снежинки, пробовать и, убедившись, что вода, скрывались, разочарованные, в своих квартирах.

Нам же, членам Совета, снег подавал надежду. Собрались на мужской половине, долго разговаривали в темноте. За этот вечер много прежде неизвестного мне узнал об Иакате. Например, только сравнительно недавно, то есть лет сто назад, исчезли из квартир мебель и постельное белье, потому что машина не производила ни того, ни другого. Лет восемьдесят прошло, как закрылась в городе последняя школа, и учить детей грамоте начали сами родители. Сенсацией не только для меня прозвучало сообщение Оте, что сама машина была пущена в ход лишь полтора столетия назад — момент этот и празднество помнили прадеды некоторых моих собеседников — что «эоловый город» в долине был некогда настоящим мегаполисом, но воздвигнутым уже в эпоху упадка, когда не умели строить и не хотели уметь. Всего за полвека размягчились, оплыли композитные материалы стен и перекрытий, заржавели металлические каркасы, и величественные здания стали гигантскими останцами, какими я их видел.

В полночь, когда женщины уходили к себе, завыл по улицам сильный ветер с востока, в комнату нанесло целый сугроб снега, нам пришлось перебраться на западную половину квартиры. По крышам грохотали железные листы, летела черепица, невидимое море заговорило крупной волной. Под эти звуки мы наконец заснули и к утру были пробуждены криками.

— Звезды… Мужчины, вставайте! Звезды.

Боже мой, неужели такое возможно?!

Выскочили в пустыню.

Ветер стихал, будто выполнив свой долг. На закате мерцало Созвездие Лепестка, перемигивались бриллиантики Западного Ожерелья, повисла над северным горизонтом одинокая яркая Даная. Но главное — небо. Его чернота, глухая прежде, стала прозрачной, разнообразной. Фоном для тысячи тысяч сверкающих точек были неопределенной формы глубоко темные пространства, туманности, озаренные светом ближних галактик, и взметнувшаяся в зенит дуга Млечного Пути. Все неподвижно двигалось, незаметно менялось, жило. На восточном краю моря забелела молочная полоска, звездочки гасли в серо-голубой полуокружности над ним.

Тайат предложила будить город. Побежали к центру и оттуда кто куда с хриплыми воплями о звездах.

Где-то возле первой для меня столовой остановились со Змттом отдышаться.

С минуту длилась тишина в домах, потом в окнах стали показываться иакаты, вертели головой на тонкой шее, смотрели в небо. Постепенно улица заполнялась дрожащим от холода народом, молча пошл-и на проспект, ведущий к морю. На берегу люди все смотрели в одном направлении.

Молочная полоска на востоке расширилась, стала выше. Голубизна охватила уже полнеба.

И наконец она явилась, половина красного диска, — не большая, нет, а как должно. Быстро таял туман, солнце поднялось над горизонтом, лучи света разом легли параллельно поверхности вод, ударили в наши лица, в глаза. Будто один человек, вздохнул весь берег.

Мгновенно сделалось тепло.

Люди стали раздеваться, подставлять солнцу исхудавшие тела с уродливыми наростами. Через неделю этим шишкам предстояло отшелушиться, оставив только розовые пятнышки на бледной коже, которым тоже недолгий срок. Но до этого еще многому суждено было случиться.

А теперь народ отогревался, успокаивался, в полуулыбку сами собой складывались губы. Садились, некоторые ложились — не только здесь на пляже, где для всех не хватало места, а и выше, в городе на солнечной стороне улиц.

Сквозь полуприкрытые веки смотрели и не могли насмотреться на вечно повторяющееся чудо благой доброй Вселенной, о котором забыли на других планетах, где в больших городах в сутолоке утреннего похода на работу не думается о том, что свершается там, за стенами высоких домов.

Рядом со мной обнялись парень и девушка. Возникла в памяти строчка из Омара Хайяма:

«Солнце, вспахивающее бесконечность, — это любовь».

Расслабился. Сладкое благодушие объяло нас со Змттом и тех из СОДа, с кем встретились на пляже. Медленно побрели к башне. Хотелось просто без проблем посуществовать. Легли там, где на берегу уже никого. Мимо прошли наши женщины, чтобы подальше от мужских взглядов отдаться, обнаженными, ласке и лечению под солнцем, небом. Даже как-то не о чем было говорить. Казалось, самое тяжкое позади, а предстоящие трудности сразу падут, как только придем в себя и возьмемся.

К полудню нас отыскал один из юношей-активистов. Сказал, что горожане стихийно сходятся на площадь, наверное, там надо быть и Совету. Заставили себя подняться, побрели. Увидев нас, идущих с западной стороны, толпа расступилась, давая нам дорогу. Стали взбираться на трибуну, — кроме меня, конечно, — крики, свистки. Так на Иакате выражают одобрение. По фигуре узнали Вьюру, когда мужчины помогали ей влезть наверх. Тут от свиста заложило уши. Очень громко приветствовали и Крджа, с такой уверенностью заявившего, что мраку, холоду и пугающей картине неба вот-вот придет конец. Да, не сошлось по дням. Но Совет обещал, Совет не обманул.

Юноша, тот, кстати, который еще в редакции «Ни в коем случае» сообщил о первой попытке видящих остановить машину, теперь доложил, что в нескольких трубах-люках центральной части города слышен рокот, видно какое-то движение. Получалось, дело за анлахом. Вечером на Совете решили, что завтра сами сзываем митинг, чтобы предложить свой план борьбы с голодом, и тут же соберем мужское вооруженное войско, чтобы идти на поля. Раз уж смилостивился космос (хотя понимали, что не в нем дело), раз сделалось тепло и светло, при всей их тренированности «младшие братья» не пугали.

День и время выхода на поля знали только члены СОДа.

Площадь была забита целиком — еще не угасло вчерашнее одушевление. В своем выступлении Крдж сказал, что город должен сам начать разведение анлаха. Предложил создать по всем дворам, на заброшенных улицах и в ближней пустыне участки плодородной почвы, для этого перемешивая с песком натасканные из моря водоросли — ими чуть ли не сплошь заросли ближние воды. В городе идея постепенного освобождения от машины приобрела после всего случившегося множество сторонников. Несмотря на перенесенную голодовку, иакаты, тощие, покрытые наростами, были бодры. Когда мужчинам предложили тотчас же идти на поля и в случае необходимости сразиться с «братьями», добровольцев собралось в указанном месте площади около двух тысяч. Из тех, кто покрепче и хоть немного обучался последний раз, сформировали четыре роты. Вооружили изготовленными пиками, топорами.

Восточная окраина города теперь вовсе обезлюдела — в «эпоху Большого Солнца» голодные переселились к морю и к башне. Миновали последние пустые дома, вступили на шоссе. По обе стороны на полях только низенькие мослатые корни — часть зелени еще раньше была обобрана горожанами, остаток, видимо, взяли крестьяне. Но когда развернули три роты фронтом, одну оставив в резерве, и приблизились к грядкам необобранной «клубники», с земли стали, не торопясь, подниматься фигуры в синем. «Братья»! (Или «сыновья» — мы называли их и так и так.) Всего тридцать человек против наших сотен, но рослые, хорошо сложенные, отнюдь не изголодавшиеся. На поясе что-то вроде широкого ножа или меча в ножнах.

Сначала спиной почувствовал общее напряжение, потом услышал, как изменился, сбив ритм, шаг роты за мной.

Лиц «младших братьев» не было видно, мы приближались к ним против солнца. Они переговаривались между собой, разминались, как гимнасты на ответственных соревнованиях перед выходом к снаряду: приседали, крутили плечами или торсом. И как-то без команды выстроили покрывающую весь наш фронт шеренгу с длинными, совершенно одинаковыми интервалами. С их стороны раздался резкий свист, все они застыли, слегка расставив ноги, свободно опустив руки вниз. Что-то очень угрожающее было в их спокойной уверенности.