Сзади наша ощетинившаяся пиками двойная линия сама собой остановилась.

Подумал, что будь я в хорошем состоянии (а, возможно, и такой, как есть), сумел бы со своим ножом поубивать или серьезно ранить всех «братьев», если бы с каждыми двумя-тремя встречался по очереди. Все мы в ОКР люди исключительно реактивные и хорошо обученные — есть такие, кто успевает увернуться от неожиданного удара палкой, когда она уже коснулась материала куртки на спине, либо от учебной пули, услыхав щелчок спускаемого сзади курка, чего никак не может нормальный человек, для которого щелчок и выстрел сливаются в одно. Но, во-первых, есть закон, запрещающий убивать на других планетах даже в тех случаях, когда это единственный способ сохранить свою собственную жизнь. Во-вторых, это тягчайшее преступление вряд ли принесло бы горожанам пользу. Только сделало бы их иждивенцами не одной лишь машины, а еще моего боевого искусства.

Очень растянутая линия «братьев» была для указанной манеры боя удобна — успел бы, пожалуй, пробежать по ней со своим смертоносным оружием с одного конца до другого прежде, чем они опомнились бы.

Так или иначе решили с Крджем вступить в переговоры. Пошли вдвоем вперед, подняв пустые ладони — безоружные, мол. До «младших» было метров шестьдесят. Когда прошли треть этого расстояния, один из них нагнулся, взял с земли камень или нечто похожее, сильно метнул. Эта штука явно летела мимо нас, в сторону, однако на излете вдруг повернула прямо ко мне. Успел отскочить в последний момент, едва не сбив с ног Крджа.

Значит, не хотят. Повернулись, пошли к своим.

Скомандовал нашим ротам идти вперед.

А они стоят, мнутся.

С левого дальнего фланга вдруг выскакивает человек… Змтт! Двумя руками держит пику, пригнулся, двухметровыми прыжками прямо на того, который кинул в нас свое устройство. Тот стоит спокойный. И только когда Змтт добежал, корпус ловко в сторону, пропустил острие пики мимо себя, взмахнул сверкнувшим на солнце мечом…

Ужас! Никогда не забыть! Голова Змтта на земле. Тело — фонтан крови из шеи — споткнулось об нее, упало.

В то же мгновение два длинных свиста. Обнажены все мечи, шеренга синих идет на нас.

Сзади всеобщий стон. Тишина… топот. Не выдержали наши бедолаги. Да куда им, вовсе непривычным. На землю летят пики, топоры, лопаты. Втв в середине раскинул руки, что-то кричит.

Что делать — побежали и мы. Крдж хватает за плечо, показывает. Бог ты мой, со стороны моря поднимается такая же шеренга — ночью, видимо, выкопали в песке ямы и там укрывались, ожидая нас, справа, на анлаховом поле — третья. Выходит, с утра уже знали. Кто-то в городе слышал речь Крджа, сразу побежал предупредить… Нет, не с утра. Раньше. Иначе не успели бы здесь подготовиться.

Приблизилась окраина. Сзади, с боков, держа строй какого-то открытого каре, бегут «братья».

А это кто стоит, прижавшись к стене дома на углу?… Вьюра! Увязалась-таки. Схватил ее за руку, вырвала, бежит рядом. Впереди ополченцы рассеиваются в переулки, подворотни, парадные.

Куда?… К башне! Прямо.

Пронеслись мимо решетки разоренного сквера. На улицах пусто — то ли паника нас обогнала, то ли в самом городе что-то случилось. Выбежали на перекресток.

Впереди во всю ширину улицы плотный строй, синих. С обнаженными мечами идут от музея на нас.

— В разные стороны!

Кто это крикнул?… Я, кажется.

Толкнул Вьюру с Втвом налево к морю, Крджа направо. Сам прямо с тротуара в ближайшее окно — прыжок на мировой рекорд. В комнате пусто, на пыльном полу черные пятна с разводами. Бросился к противоположной двери, по грудь провалился сквозь гнилые доски в подпол. Внизу в чем-то застряла ступня — похоже, что в древнем пружинном матрасе. Дергаю. Под второй, опорной ногой что-то ломается. Пытаюсь упереться руками в доски, но они гнилые, от них куски отваливаются.

Заслонило в комнате свет. Во всех трех окнах «братья» с мечами.

— Бросай нож!

Про нож знают. Откуда?… Бросил.

— Выходи.

На улице Крдж в окружении синих. Рот в крови. Успели с ним только переглянуться.

— Пошел! — Толкнули в спину.

Во дворе за столовой дом с решетками на окнах. Не знал даже, что тут есть такой. Обитая железом, плотно пригнанная дверь в камеру открылась, чавкнув, словно вытащенный из насоса поршень. Под самым потолком застекленное отверстие в два кирпича. Привыкая к полумраку, сел у стены.

Какие-то бессмысленные мелочи лезли в голову. Удивился, что нет в камере пауков, потом сообразил — новый же день, а не вчерашний. Вчера, как поднялось солнце, они все вместе с ящерицами исчезли, и кто-то рассказывал, что видели ядозуба, быстрыми рывками пробегающего по улице к пустыне. Представил себе, как от него шарахаются, а он и кусать никого не собирается, только хочет своими непредсказуемыми бросками выйти на пески… Ни с того ни с сего вспомнилось, как «доброволица» Совета во время собственного выступления вдруг заснула, не окончив начатой фразы, — что и говорить, утомлялись, конечно, все.

Только к ночи стал думать о главном. Итак, нас разбили одним-единственным ударом. Зачеркнули Вьюру, такую счастливую тогда днем на острове, молодежь, ночью ожидающую открытия нового настоящего музея, все планы СОДа сделать город независимым от машины. Теперь в лучшем случае — если не перебьют всех безоружных горожан — снова грязный пляж, маленькие молчащие очереди к столовой, песок, заносящий дома.

Утром чавкнула дверь. Атлет в синем костюме бросил в камеру хлебец, поставил на пол кружку воды. За ним в коридоре еще три фигуры — в одной, казалось, узнал старосту. Постояли посмотрели. Снаружи лязгнул засов.

Хлеб взял. Пока живой, умирать незачем.

Понятно было, почему они так легко своего добилась. Опыт. Веками накопленное умение удерживать власть. А нам-то как раз не надо было срываться со всех дверей, открывать свои карты. Но ведь не знали ничего. На усадьбу случайно наткнулся. Тот старик, который насчет «младших сыновей», слишком поздно возник, когда на нас уже другие проблемы навалились. Тут и сыграла роль секретность, которой распределители всегда себя окружали. А теперь как дальше, что за общество у них будет?… Наверное, постараются стабилизовать в усадьбе феодальный строй, сделать неизменным на все времена.

Обо всем готов был думать. Только не о том, что с Вьюрой сделают, если ее схватили. И при этом понял, что полюбил по-настоящему, только когда на митинге под огромным красным солнцем и черным небом она выступила обнаженная, с распространенной точки зрения страшная — руки-ноги, словно кости, и маска на лице, наверняка обезображенном. Конечно, она была прекрасна в купальнике, когда решили плавать, но еще прекраснее на трибуне. Редка ли такая любовь или нет?… У английского поэта девятнадцатого века Йейтса есть стихи «К Анне Грегори». Там проводится разница между любовью подлинной и наносной, мимолетной. Юноша говорит о золотистых волосах девушки, пробудивших его любовь. На это Анна отвечает, что может сделать волосы каштановыми или черными и так узнать, ее ли самое любит юноша. Тут вступает автор с мыслью о том, что как личность, как нечто независимое от внешности Анну Грегори может любить только бог, а человеку свойственно получать выход в духовную сферу лишь через впечатления материальные, физические. В камере мне стало понятно, что люблю, как бог. Что бы с ней ни случилось, какой бы и кем ни стала. Только ее и никогда другую…

Три дня, три черствых хлебца.

На четвертый с рассветом, но раньше, чем обычно, загремел засов. Открылась дверь, но хлебец не летит, воду на ставят. Значит, моя очередь на допрос и на пытки.

Вошел один. Рослый. Посмотрел на окошечко под потолком, по сторонам, хотя было еще темно.

Кивнул слегка.

— Привет… В тот раз как-то не представился. Бдхва.

Парень, которого встретил на посевах анлаха. В коридоре за ним никого, а он стоит ко мне боком без всякого опасения.

Будто угадав мои мысли, вынул из-за пазухи нож. Мой. Крепко держа рукоятку, повел им в воздухе. (Попробуй броситься, руку отсечет, и не заметишь сначала.) Прошелся по камере.