— Здесь умели ценить интеллект! — вскричал литератор. — Еще не так давно в стране ценили ум и талант. И оценивали по заслугам. Будь то, — он закашлялся, подавясь куском мяса, — будь то… — Он синел, хрипел, из глаз выдавливались слезы, его уже били по спине, кто-то кричал, нельзя по спине бить. Проглотил. И вырвалось хрипло: — Мы еще проклянем тех, кто раскачал этот величественный треножник!

Тамара встала и ушла в темноту, наверное, к Миле пошла, решил Лесов.

— Я половины не сделал того, что должен был и мог, — горячился Греков.

Заговорили в несколько голосов:

— Ну уж, ну уж!

— Не вам жаловаться. Ядерная физика, слава богу, всегда произрастала у нас и развивалась на теплой ладони государства.

— Если б нашей многострадальной биологии хотя бы часть, хоть сотую долю…

— Я уже слышать не могу это слово «многострадальный». Народ — многострадальный, биология — многострадальная, страна — многострадальная… Что мы все такие многострадальные?

— Эта теплая ладонь умела сжиматься в кулак!

— Еще два-три года таких, — прорвался голос Грекова, — и речь пойдет не об утечке мозгов, а об утрате школы. Поколения потребуются, чтобы ее восстановить.

Всё — так, думал Лесов. И сам он это говорил не раз. Но для Грекова это все уже — не свое. А у него — внуки, и слышать, что у них нет будущего…

— Не в моих силах это остановить. А раз я не могу, я должен сделать выбор. Мне там предлагают лабораторию, и я это предложение решил принять.

— Но — скушно, — с московским выговором сказал седой, коротко остриженный человек, и Лесов глянул на него.

Имя этого человека не так давно значилось только в закрытых списках. И награды он получал по закрытому списку: ракетчик.

— Скушно, — повторил он, и светлые его глаза с красноватыми от костра белками глядели умудренно и по-детски простодушно. Человек этот при жизни Сталина отсидел, как у нас говорят, с в о и семь или восемь лет, выпустили его уже в пятидесятых годах. — Я бывал… Давно. И после… перерыва, — так скромно назвал он свое пребывание в лагерях, — скушно там жить.

Гершуни рассмеялся:

— Зато у нас не соскучишься. Есть чудное китайское пожелание: жить тебе в интересное время!

Бутылки стояли на земле, стекло красновато отсвечивало. Лесов налил себе водки в стакан, отпил, зачем-то посмотрел стакан на просвет, на огонь костра, и допил. Он видел, как из дачи вышла Тамара, пошел навстречу ей.

— Что Мила? — спросил он.

— Его ведь так и не смогли достать из этой расщелины, — сказала Тамара. — Я вошла, она сидит за его столом, его вещи на диване. Джинсы, белые кроссовки на полу. Только надеть. Они уедут, а сын останется лежать там, во льду, как живой. На нее невозможно смотреть. Она, конечно, боится его потерять, едет за ним.

— А он от самого себя бежит.

— Не знаю, — сказала Тамара в тихом раздумье. — Я только не думаю, что мы самые умные. Кругом слышишь: этот уехал, эти уезжают… Насколько спокойней было бы, если бы наши дети были там.

— Это — предотъездное, — сказал он. — Когда кто-то уезжает, всегда тревожно.

Вдали от костра стало заметно: уже светает. Крупная роса лежала на траве, а паутина, распятая на ветках, была вся матовая, словно клок дыма осел.

Здесь был запущенный угол участка, упавшая сосна косо лежала, одним концом оставшись на пне. Они сели на нее и молча слушали предрассветную тишину, слушали, как с тяжким стуком падают на землю яблоки. Когда-то здесь, по-видимому, были грядки, они угадывались, чуть возвышаясь, заросшие травой. И так же в траве, запущенные, стояли старые яблони. Проложив за собой темный след по росе, Лесов подошел, наклонил ветку, и забарабанили по траве яблоки, одно, большое, холодное, мокрое, он сорвал, пару подобрал с земли. Яблоки были спелые, брызгали соком.

— Мельба, — определила Тамара.

Так они сидели, слушая тишину, сюда чуть доносило горьковатый дым костра. Еще не всходило солнце, но заметно посветлела вершина старой березы.

— Пойдем, — сказал Лесов. — Пора прощаться.

Они пошли, и что-то живое Тамара сбила туфлей. Нагнулась. Большой белый гриб лежал в траве. Твердая ножка, как вывернулась из гнезда, была с землей, темная сверху и сливочно-желтая снизу шляпка. Вот так они и вышли к догоревшему костру, Тамара победно несла в руке белый гриб.

У костра никого не было, над большой грудой золы курился дымок. Пустые стулья, некоторые уронены. Все столпились около чьей-то машины, дверца открыта, говорило радио. Когда они подошли, радио смолкло.

— Это — переворот, — сказал Гершуни.

— У нас билеты на завтра, — Греков был бледен. — Теперь они, безусловно, закроют все аэропорты.

В наставшей тишине, в общей растерянности ракетчик сказал:

— Кажется, мы еще будем вспоминать как светлые дни то, что ругали сегодня.

Все кинулись прогревать моторы, прощались в спешке.

Издали они увидели танковую колонну, она шла встречно, можно было только жаться к обочине, и они въехали в грохот и керосиновый чад. Широкие, сверкающие на солнце гусеницы, каждая из которых могла бы накрыть крошечный их «Жигуленок», возникали перед глазами и укладывались, оскребая асфальт, грозно покачивались над ними длинноствольные орудия, и вся эта многотонная броневая мощь была рядом, за стеклом машины, а выше, в открытых люках, стояли танкисты в шлемофонах.

Сколько раз, глядя с гордостью на нынешние танки, Лесов думал: вот бы их тогда нам, в ту войну. Во сне не могло присниться, что будет он, не гордясь, а страшась, пробираться мимо них. Все трое в машине, они напряженно и молча каждый миг чувствовали, что их могут остановить. Включили радио — сплошное хрипенье, треск разрядов, за грохотом танков ни слова, ни голоса не разобрать.

Впереди, на выезде из-под моста, — армейский патруль, рация на машине с высоко поднятой в небо антенной и милиционер с автоматом на плече и жезлом в руке. Он внимательно вгляделся в номер машины, шедшей из-за города, показалось, шагнул вперед.

— Главное — чувствовать себя независимо, — сказал Гершуни, выпрямившись за рулем.

Но под рукой его заскрежетало в коробке передач, когда он, переключив скорость, поворачивал на зеленую стрелку, медленно проезжал мимо милиционера. Все трое ждали, вот сейчас укажет жезлом: к обочине… Проехали.

— У тебя есть валидол? — спросила Тамара.

Валидола ни у кого не было. Опустили стекла, чтобы протянуло сквозняком. Отсюда им хорошо было видно снизу, как танковая колонна, поднявшись на кольцевую дорогу, движется строем. Огромное солнце едва оторвалось от поля, и танки, проезжая, на миг заслоняли его своими телами.

— Вы нас, Израиль Исаакович, сбросьте у первого же метро, — сказала Тамара, сухими губами ловя воздух. — А вы сами куда сейчас?

— В клинику, разумеется.

И в грустном взгляде его, когда прощались, ясно прочлось: «Увидимся ли?»

В метро все было, как всегда. Тот же спешащий поток людей, то же как будто выражение лиц. Только в автоматах, где обычно продавались газеты, во всех автоматах пусто, газеты не вышли. И в вагоне люди ехали молча.

Пока шли от метро к дому, с удивлением замечали: ничего не переменилось. Так же снуют люди в магазины, из магазинов. У ювелирного, задолго до открытия, уже жалась к стене очередь. А в одной из подворотен мужичонка непроспавшегося вида победно нес бутылку в руке, кричал кому-то во двор:

— Авдеич! Водку продают вольно! С праздником тебя!

Дома Тамара сразу же бросилась к телефону. У Даши никто не отвечал. У Димы ответил старший внук Костя. Папа и мама на работе.

— Вы только, деточки, никому не открывайте дверь. Пусть звонят, стучат, вы даже к двери не подходите. Звоните нам сразу. А что вы делаете?

Лесов тем временем включил телевизор. Балет. Как белые тени в раю, под музыку Чайковского проплывали по сцене лебеди. «Лебединое озеро». Он выключил. Знал же, предчувствовал, должно что-то произойти. Вот они, те войска на Манежной площади… У всей Москвы стояли на виду, и никому никакого дела.