В памяти вертелась строчка стихов Сергея Орлова: «Остается небольшая малость: жизнь дожить без лишней суеты…». Да, так. Похоже, что так.

— Детей жалко, — сказала Тамара.

Детей жалко. Неужели им все заново хлебать? Он уже прослушал сообщение по радио, кто в этом ГКЧП. Все, в чьих руках сила: и армия, и КГБ, и милиция. А Горбачев — в Форосе. Кто охранял его, они же теперь и держат под арестом. Все это делается очень просто. Однажды Лесов ездил в Барвиху, в правительственный санаторий: там после операции приходил в себя, набирался сил один высокий партийный начальник, в ту пору — весьма высокий. Лесову ничего от него не было нужно, просто сохранились давние отношения, возникшие еще в ту пору, когда тот никаких видных постов не занимал: к Новому году, ко дню Победы (человек этот воевал) посылали друг другу поздравления. И вдруг звонит его помощник: вы что же не позвоните даже, не поинтересуетесь. Позвонил. «Приезжай».

Отдельный корпус на одного. Внизу — охранник с рацией в руке. А рука, плечи, взгляд… Пока ходили по парку, разговаривали, от стен уйдя подальше, охранник следовал за ними на отдалении. Потом он же подавал пальто, и Лесов почувствовал у своих плеч его руки, затылком — близкое дыхание. Подумалось, дай такому команду: «Хватать!»… Уезжал с тяжелым чувством, вот так все время под охраной, под надзором, каждый твой шаг не только охраняют, но и докладывают — не дай бог! То же самое с Горбачевым произошло. Или нарочно туда уехал?

Тамара наконец дозвонилась на телефонную станцию: оказывается, повреждение на линии, вот почему Дашин телефон не отвечает.

— Посмотри, что со мной делается, — она подняла рукав, кожа на руке — гусиная. — Знобит.

Он обнял ее, согревая:

— Не волнуйся. Ну что ты так?

— Разве я за себя?

Вдруг позвонил Дима.

— Включи телевизор.

Включил. Шла пресс-конференция. Вот они сидят за столом, рядышком, вот кто взял власть. Он вглядывался в их лица. Ни одного нормального лица, в каждом явные признаки вырождения.

— Смотри, — сказала Тамара, — у него дрожат руки.

Руки дрожали у вице-президента. Лесов рассмеялся зло:

— И вот эти будут править Россией? Ты лица посмотри!

— А прежние были красавцы? Хоть тот же Громыко с перекошенным ртом.

Она слушала и от волнения ничего не понимала:

— Что они говорят?

— Обожди.

Дождались конца пресс-конференции.

— Ну, что? Что?

— Говорят, что сами боятся.

— Не может быть! Я — серьезно.

— Совершенно серьезно.

Но это он говорил ей, а у самого не было уверенности, мрак опустился на душу. Чем ничтожней, тем бывают страшней. Руки дрожат… Дрожащими руками да с перепугу таких можно дел натворить.

В шестнадцать сорок пять по телевизору передали: в Москве введено чрезвычайное положение. Во весь экран явилось квадратное лицо без глаз: комендант, генерал-полковник.

И тут же зазвонил телефон. Тамара схватила трубку:

— Мама, у нас исправили линию!

— У них исправили линию, — передавала Тамара, но и так было слышно.

И ликующий голос внучки:

— А около нас — танк стоит!

— Не выпускай ее из дома!

— Она уже на танке побывала.

— Как? Ты с ума сошла!

— Он взял ее на руки, посадил на пушку, — Лесов слушал по параллельной трубке. — Я им приготовила поесть, вместе с ней отнесли.

— Зачем же ты ребенка с собой брала? Что ты им приготовила?

— Картошку горячую, помидоры, огурцы, лук зеленый. Они с утра не евши. Их в пять подняли, сказали, в Москве студенты бунтуют, не хотят в армию идти.

— Де-еда! — кричала внучка. — Я на танк лазала! Он вонючий!

— Закрой сейчас же дверь на замок и никого не пускай, — говорила Тамара.

— Приехать к вам? — спросила Даша.

— Не надо. Сиди дома.

— Кажется, дети разумней нас, — говорил Лесов. Ему так и не удалось поговорить с внучкой, Даша отгоняла ее от телефона. — Мы с тобой сидим, как в воду опущенные, а там вон уже что делается. Внучка наша братается с танкистами.

— И так же будут стрелять, если им прикажут.

— Не знаю. Вот этого не знаю.

Звонили Диме, его на работе не было, телефон не отвечал. Жена Катя, вернувшаяся раньше обычного, говорила уклончиво.

— Ты мне что-то не договариваешь, — настаивала Тамара. — Скажи правду!

И та сдалась:

— Он не велел говорить вам. Он туда ушел.

— Куда?

— К Белому дому. Они все туда пошли.

Тамара как положила трубку, так и сидела у телефона, уронив руки. Потом услышала шуршание в передней, вышла:

— Ты куда?

Лесов надевал старую, вытертую на рукавах добела, когда-то черную кожаную куртку. Она была старше Даши, старше Димы. У них еще не было детей, когда Тамара на свою школьную учительскую зарплату купила ему в подарок эту куртку и радовалась, как она ему идет.

— Куда ты? — повторила она, уже все поняв. Он поцеловал ее:

— Ну, как ты думаешь, могу я сына оставить? Он — там, а я сижу дома? Удастся — позвоню.

Было время комендантского часа, но люди шли, не обращая на это внимания, шли под дождем все в одну сторону, и, чем дальше, тем гуще становилось народу. Держа руки в карманах куртки, Лесов поигрывал в пальцах монеткой. Подумалось: даже перочинного ножика с собой не взял. А что перочинный ножик, зачем? Если пойдут танки, голыми руками останавливать их, только так. Пойдут они на народ?

Кто-то уже видел боевые машины на Манежной площади днем и рассказывал возбужденно на ходу:

— Народу сошлось на митинг — тысячи четыре. Тут они подходят.

— Бэтээры? Бээмпе? — спрашивал парень в камуфляже.

— А я их не разбираю!

На нем обвисшая мокрая шляпа, хмельным весельем разит от него. В руке — сломанный зонтик, спицы торчат врозь.

— Мы стоим, они стоят. Люки задраены, пулеметы наставлены.

Он пьяно кидает руками, но — трезв. Сломанный черный зонт трепыхается, как перебитое крыло. Хотел отбросить его, но глянул, пожалел, зажав мокрую материю в руке, помахивает изогнутой рукояткой на ходу.

В красном свете ближних костров высится вдали Белый дом. На площади перед ним копошатся, строят баррикады. И вскоре Лесов с кем-то вдвоем тащил железную решетку, носил кирпичи, прутья, хорошо зная по прежней войне, что ни от кого и ни от какого штурма игрушечные эти баррикады не защитят. Только народ сам, если решится, жизнями своими может остановить. Но — если решится.

Димы нигде не было. А сведения доносились самые тревожные. Будто войска продвигаются к центру.

Вдруг закричали, замахали руками. Одна за другой, облепленные бегущими рядом с ними людьми, шли к Белому дому сквозь мрак и свет прожекторов на мокрой броне боевые десантные машины под российскими трехцветными флагами. Дождь проливной, солдаты стояли в открытых люках и тоже что-то кричали. И там, среди бегущих, рядом с боевой машиной, Лесов увидел сына.

— Дима!

За ревом моторов тот не слышал. Лесов догнал, хлопнул по плечу.

— А ты зачем здесь? — изумился сын.

Они смотрели друг на друга и улыбались.

— Отец, ты свое отвоевал, шел бы домой.

Кепка на голове сына промокла, лицо мокрое, молния кожаной куртки расстегнута до половины.

— А свитер где?

— Какой свитер?

— На тебе свитер был.

— А ты откуда знаешь?

— Это первое, что мама спросила у твоей жены: «Что он надел? А ты поесть ему с собой дала?» Ты что, маму не знаешь?

— Я им дуло пушки заткнул.

— Какой пушки?

— У Моссовета народ остановил колонну бэтээров, полезли на них. Орудия расчехленные. Кто плащ с себя срывает, сует в дуло, кто — кепку. Я куртку кожаную пожалел, стянул с себя свитер, вопхнул в дуло, а он, подлец, задним ходом, задним ходом, только рукав моего свитера помахивает. Да это что! У одного мужика пиджак с документами вот так уехал. Бежал за ним. А они развернулись и ушли.

Среди ночи они сидели у костра, просыхая. Высоко на трубах, на решетке, брошенной поверх, парень в красном пиратском платке на голове, свесив джинсовые ноги в кроссовках, бренчал на плоской гитаре, другой, встряхивая мокрыми патлами, пел-орал хриплым голосом. Ему кричали снизу, аплодировали, он снова пел.