Он дёрнулся, глаза закатились, из уголка губ потянулась тонкая струйка крови, и Елена чуть не взвыла.

— Дежурный! Срочно бригаду медиков, Ираклий тяжело ранен! Да откуда я знаю, где мы находимся! Где-то рядом с этим чёртовым институтом! Найдёте по маяку, я его включаю. И, умоляю — быстрее!

Она с тоской и опять чуть не плача огляделась по сторонам — дома вокруг немые, кое-где, правда, свет, но в остальном пустынно, — и вновь всё внимание к Гонгвадзе.

— Ираклий Георгиевич! Вы меня слышите? — не в силах отвести взгляда от этой полоски крови, прошептала Елена, с ужасом осознавая, что вообще осталась сейчас одна в таком, на первом взгляд, многолюдном и всесильном городе. Потом осторожно приобняла голову Гонгвадзе горячими ладонями, осторожно положила к себе на колени, и, беззвучно плача, начала гладить по волосам, шепча, как в тумане:

— Не уходи, хороший мой… Не уходи… Не уходи… Пожалуйста…

Где-то вдалеке послышался вой сирены. И где-то в той же стороне видны были отблески пламени, жадного, беспощадного. Наверное, один из танков рухнул куда-то в пригород. Как ни печально, но Елену это заботило мало, она машинально раскачивалась и всё гладила, гладила лежащего в беспамятстве мужчину по волосам, глотая слёзы и продолжая шептать, как молитву:

— Не уходи, не уходи… Пожалуйста…

Оставалось лишь надеяться, что тот внемлет, прислушается к этой молитве-призыву, найдутся у него силы и причины задержаться на этом свете. Оставалось лишь ждать. И надеяться…

Сколько она так сидела? Минуту? Десять? Полчаса?.. Не имела понятия, время стало совершенно абстрактным символом, да оно и к лучшему, потому что вдруг, неожиданно, в одночасье, — и вокруг уже суетятся люди, и кто-то ненавязчиво, но твёрдо помогает подняться на ноги, делает ей инъекцию, и Елена словно из омута выныривает, из глухой тишины вырывается — возникли из небытия и звуки, и запахи, и образы, и пришло ощущение той самой реальности, которую она потеряла сто лет назад. Сразу и одномоментно изменилось всё. Елена будто очнулась, осмысленно огляделась, пришла в себя, увидела Гонгвадзе, которого загружали на антиграве в медблок стоящего рядом спас-модуля, рванула было к нему, но её зачем-то удержали. Женщина раздражённо скинула руку, гневно обернулась, но узнала держащего и обмякла, сразу став безропотной и послушной.

— Не надо туда, Лена, — попросил Бодров, внимательно смотря на аналитика, машинально удерживая Елену за локоть. — Врачи и без нас справятся… Лучше скажи, что тут произошло?

Что произошло?.. Она едва снова не расплакалась, припомнив недавнее, но быстро взяла себя в руки. А действительно, что произошло? Кто знает? И без прикрас, без всяких личностных оценок рассказала всё, что имело место буквально полчаса назад. Как рассказал бы аналитик, оценивая место недавнего конфликта. С одним единственным, но существенным дополнением от себя.

— Я будто почувствовала эту силу… Это… Это… Страшно! Тебя будто мысленно расстреливают, вгоняя из обоймы патрон за патроном… Не знаю, но такому не место на Земле!

Бодров нахмурился и посмотрел куда-то поверх её головы.

— Начал стрелять, говоришь?

Потом обернулся к трём оперативникам, что с ним прибыли.

— Дима, давай к Институту. Но очень, очень осторожно…

Елена открыла рот, но слова возражений увязли в необоснованности, как нож в тугом комке патоки. Она пока мало что соображала, на первом плане одни эмоции.

— Идём…

И Бодров опять взял под локоть, повёл куда-то. И только тут Елена сообразила, что они рядом с институтом, на обширном пустыре, практически возле корпусов. Радоваться ли такому обстоятельству, или, наоборот, недоумевать — сейчас казалось уже несущественным. Она в очередной раз приготовилась к неизбежному. Со всей определенностью и… надеждой.

Вышли они к молчаливой семнадцатиэтажной глыбе института со стороны хозяйственных построек, освещения тут мало, как будто так и планировалось. Воздух заметно свежел, и Елена как-то мимоходом подумала, а сколько, интересно, времени? Потом ей в голову пришла другая мысль, которую и озвучила:

— Матвей Игнатьевич, а вы-то тут как оказались?

Тот глянул искоса, и она скорее почувствовала, чем осознала взгляд внимательных, ничего не упускающих глаз.

— Когда по Сектору тревога категории «зеро», а следом императив «УГРО», о доме как-то и забываешь, знаешь ли. Или не в курсе?

Да, конечно. Что это она? Растерялась совсем, элементарных вещей уже не помнит.

Они подошли ко входу и остановились. Вернее, замер Бодров, всё не отпуская её локоть. Казалось, к чему-то прислушивается. На самом деле слушал доклад старшего из оперативников в клипс-рацию.

— Ты уверен? — от неожиданно прозвучавшего чуть ли не возле уха голоса Бодрова Елена вздрогнула, настолько он разорвал царившую тут тишину. — Ладно, понял… Двигайся дальше. И умоляю — осторожно!

— Что? — не спросила, выдохнула Елена, когда человек рядом с ней замолчал и молчал долго, непростительно долго, на её взгляд. Такого выдержать она просто не могла. Мысли о Киме вернулись вновь и вернулись с пугающей силой. Словно плотину прорвало. Она сглотнула и повторила вопрос, заранее пугаясь ответа. — Что… там?..

Бодров отпустил её локоть и двинулся вперёд. На мгновение мелькнул алой точкой на пальце активированный перстень спира.

— Пока ничего… Но и хорошего тоже мало… Идём. Скоро тут будет подмога, но ждать не годится…

Елена послушно последовала за ним, мало что соображая. Подмога?.. Очень хорошо. Но что с её Кимом?! Вопрос этот не давал покоя, раскалённой иглой, острой спицей вонзаясь в мозг. И ничего, кроме боли, там пока не оставляя. Будет определённость, и игла отстанет. Или, наоборот, ещё круче вонзится в мозг. В зависимости от результатов.

Они прошли холл, потом миновали лифтовую площадку и стали спускаться куда-то вниз, отмеряя ступеньки, как капли валерьянки. Елена шла на автопилоте, только и видела, что спину Бодрова, всё остальное для неё было размытым и поверхностным. Так, наверное, идут на эшафот, уже ни на что не надеясь. Однако надежда в ней жила, и даже давала ростки и некие просветы. Где-то на заднем плане присутствовала какая-то лёгкость, светлое чувство — не всё ещё потеряно, далеко не всё, твердили они. И она внимала им, и слушала их с открытым сердцем, как приговорённый слушал бы оправдательный приговор. Себе. Но прежде всего — Ему!.. А потом он а увидела это. И сердце в очередной раз сжалось пламенеющим сгустком тоски и боли.

— О, боже… — только и выдохнула она.

Бодров же молча обошёл картину недавнего боя, постоял над Тори и полез в карман за трубкой.

— Твою ни мать… — донеслось до Елены, и она сглотнула тяжёлый ком, застрявший в горле. Ком безысходности и отчаянья. Глаза были сухими, но их жгло, как будто в них залили только что нечто горячее, расплавленное. И вдруг откуда-то из груди её пошла волна рыданий — таких же сухих, навзрыд, и полных той же невысказанной тоски и боли. И тут Елена просто не выдержала, её будто прорвало…

Бодров машинально оглянулся на рыдающую женщину, потом стиснул зубами мундштук трубки и посмотрел на распростёртую Тори. У него тоже было сердце, и оно тоже рвалось из груди, но он не имел права выпускать его на волю. Только не сейчас. Потом он посмотрел ещё на одну фигуру, распростёртую сломанной куклой у самой стенки, и губы его невольно скривились в брезгливой усмешке — вот ты где, тварь, затеявшая всё это. И как тебе нравится? Вот так валяться? С безучастным ко всему взглядом? Сломанной игрушкой мироздания? А после он увидел и Вольнова, и зубы вновь сжались на мундштуке трубки. Негоже, когда умирают молодые и сильные. Ох, негоже… И Бодров сделал то, что казалось ему в такой ситуации самым простым и естественным — он начал не спеша раскуривать трубку, прикрыв повлажневшие глаза. Если бы кое-что было в его власти, то он бы делал это вечно. Лишь бы не встречаться глазами с Еленой, чего-то от него ждущей и на что-то ещё надеющейся.