— Ничего, мы поняли. Показывайте.

— Это не он, — зашептал Игорь, пока Карев устанавливал оперативника, играющего роль Мартыновой. — Ее нашли на острове. Это не он…

— Подожди, — остановила его причитания Клавдия. — Как вы ее убили, покажите.

Карев снова уставился на Игоря и стал медленно поднимать руку, потом опустил и переложил муляж в левую руку.

— Вот так, — показал он. — В голову ударил. Да, точно, в голову. Сюда.

— Потом.

— Потом она упала…

— Покажите как.

— Он ничего не может! — капризным голосом заговорил вдруг Карев, показывая на оперативника, изображающего Мартынову. — Пусть вот Порогин лучше, а? Мне так удобнее будет.

— Иди, Игорек, — попросила Клавдия.

Карев взял Игоря за руку, задышал вдруг часто, уставился Порогину в глаза и потом быстро заговорил:

— Ага, ага… Она, значит, упала, вот так… А я взял и перетащил ее… Вон туда, на остров. Ага, потому что людей боялся…

Все, что дальше делал Карев, было в полном соответствии с результатами следствия.

Клавдия даже перестала уже удивляться. Она почти смирилась с мыслью, что они чудом нашли маньяка. К известному уже по результатам экспертиз Карев добавлял такие детали, которые придумать было невозможно.

В Воронцовском парке они пробыли до часу дня. Вскоре толпа зевак стала такой, что пришлось-таки разгонять ее, как это делается у нас — грубо и бестолково.

— Ну, что скажете? — спросила Клавдия Кленова, когда садились в автобусы, чтобы ехать в Матвеевское.

— Пока воздержусь, — ответил тот. — Но фокус тут есть.

Клавдия тогда решила, что Кленов просто неудачно подобрал слово.

Все сходилось, как в кроссворде, где даже неизвестные слова проступают двумя-тремя буквами и уже угадываются легко.

Так, для Клавдии все время было загадкой, почему эти женщины добровольно уходили с убийцей в самые глухие уголки, да еще в такую темень. Следов насилия, кроме тех ран, что нанесены уже после смерти, ни на одной не было.

Пожалуй, это обстоятельство казалось Клавдии самым необъяснимым. Сегодня люди настолько подозрительны — может быть, и правильно, — что заманить взрослых женщин в ловушку почти невозможно.

Теперь чудесным образом объяснялось и это. Карев был в сутане. Он — священник. И доверие ему полное.

И все-таки…

«А что — все-таки?! — самой собой возмущалась Клавдия. — Твое упрямое недоверие, мелкое, заметь, недоверие, основано на одних эмоциях и тупом упрямом «этого не может быть, потому что этого не может быть никогда». Банальная недостаточность сюжета. Обида от простоты и, если уж до конца честно — что заслуга не твоя».

В Матвеевском повторилась та же самая история. Только на этот раз Карев показывал все куда быстрее Уже не ошибался. А Берковича, который на этот раз по просьбе дьячка изображал Кокошину, даже уличил в желании сбить себя с толку.

Здесь уж Клавдия проследила, чтобы оцепление поставили сразу. Дело шло к вечеру, от станции тянулся народ. Казалось, что людям еще нужно? — добраться бы быстрее до дома. Нет. Даже за оцеплением собралась довольно внушительная толпа. В Матвеевском многие знали об убийстве.

— Ну что, — спросила Клавдия, когда закончили здесь. — Поедем дальше?

Но тут случилась странная заминка. С одной стороны, странная, а с другой — вполне естественная.

— Нет, — сказал вдруг Карев. — Не могу больше. Устал…

— Правильно, Клавдия Васильевна, давайте завтра, — поддержал и Игорь. — Действительно, такую гору сегодня своротили.

— Клавдия Васильевна, темнеет же, вы что? — выступил и Веня, которому таскать телекамеру на плече было всегда в радость.

— Да, ладно, — согласилась Клавдия, — действительно, поздно.

Когда возвращались к автобусам, Карев вдруг поднял свободную руку и замахал толпе.

Но больше удивило Клавдию не это. Толпа ответила дьячку приветственными криками и тоже бурно замахала руками.

— Идиоты, — тихо сказала Клавдия. — Какие же идиоты…

Она думала еще посидеть в прокуратуре с группой и как-то обсудить сегодняшний день, но все вдруг заторопились — у всех неотложные дела. Даже Кленов, которого хлебом не корми, дай повышивать словесной гладью, и тот быстро распрощался и ушел.

Это ощущение зыбкости и неверности прошедшего дня так и осталось в Клавдии, пока она ехала домой, пока дожидалась лифт и поднималась на свой этаж.

Но не успела она выйти из кабины, как чья-то твердая рука настойчиво взяла ее за плечо и потянула куда-то в темный угол.

— Тихо, это я, — прохрипел до боли знакомый голос. — Тихо, Клав.

— Ты что? — почему-то послушалась Клавдия и тоже заговорила шепотом: — Федор, ты что?

Муж отпустил ее и понуро уставился в пол.

— Я это… Я пришел, чтобы… Ты очень на меня, да?..

Это была неловкая, но от этого еще более трогательная попытка примирения. Это было даже своего рода покаяние, хотя Федор, конечно, никаких таких определений своему поступку не давал.

И скажите, какая женщина, оставленная, брошенная, преданная мужем, любовником или сожителем, не мечтает о таком покаянии?

У нее уже к этому моменту может вполне образоваться другой муж, другой любовник или сожитель. Но в глубине кое-как собранного, склеенного разбитого сердца она все равно ждет — он придет, он еще на коленях приползет.

И иногда — не часто — это случается. На коленях не на коленях, но мужчина приходит и говорит нечто вроде того, что сказал Клавдии Федор.

Что же делает женщина? О! Этого момента она ждала, а значит, мысленно готовилась к нему долго и придирчиво. У нее сложилось в голове несколько речей.

Обвинительная:

— И ты посмел после всего?!.. — И так далее в непримиримом тоне. Но с легкой светлой перспективой.

Снисходительная:

— А я всегда знала, что ты одумаешься, дурачок. — И дальше с развитием той мысли, что уже поздно, что уже ничего не вернуть, но если очень постараться…

Победоносная:

— Ну что, нагулялся? Теперь ты у меня ни шагу за порог! — С последующими мстительными действиями.

Но все эти домашние заготовки оборачиваются чаще всего полной импровизацией типа:

— Чего тебе нужно? — словно только сейчас собирается решать, будет она принимать покаяние или нет.

Клавдия, если честно, в глубине души перебирала все эти и даже другие варианты, которые были, впрочем, только модификациями выше приведенных. Так ни на одном и не остановилась, потому что действительно решила: все, отрублено!

И теперь смотрела на опущенную голову Федора, видела его лысеющую макушку и ничего путного из себя выдавить не могла, кроме:

— В каком смысле?

— Ну я это… Я, конечно…

Мужчины тоже в таких случаях не отличаются красноречием.

Впрочем, Федор никогда особенно и не был речист.

Тут оговоримся, что и Клавдия, которая уже почти отрезала этот ломоть, вдруг поняла, что ничего еще не решено. Что, не явись Федор к ней с извинениями, она бы всю жизнь тосковала по нему. Но теперь, когда он стоял тут, такой жалкий и просящий, она еще подумает: а нужен ли ей такой?

— Ох, не знаю, Федя, не знаю, — честно призналась Клавдия. — Я уже как-то свыклась…

— Но я не хотел… Я думал только… А ты сама…

— Что ты хотел, погулять втихаря? И чтоб все шито-крыто? Интересно, как же это?

— Но я тебя не хотел расстраивать…

— Хорошее слово — расстраивать. А как же та женщина? — великодушно поинтересовалась Клавдия. — О ней ты подумал? Нет, Федор, так нечестно. Она на что-то надеется, она решила, что… Да и что люди скажут?

Да-да, в какой-то момент обязательно случается выход на некую общемировую заботу. О какой-то женщине, об общественном мнении, о будущем детей…

А мужчина должен найти ответы на все эти риторические вопросы. И самые убедительные ответы.

— Не знаю, Федя, как ты теперь детям в глаза посмотришь? — мхатовским голосом закончила Клавдия. И сама испугалась. Ответить на эти вопросы Федору явно не под силу.