- Так, что-то грустно... Что моя жизнь? Хожу, ем, сплю и больше ничего.

- От вас зависит...

Матрена Матвевна усмехнулась.

- Отчего ж от меня?

- Вы не любите стариков.

- Напротив, я только и люблю мужчин пожилых лет.

- Приезжайте-ка к нам обедать.

- Обедать?.. Хорошо.

Дилетаев начал прощаться. Хозяйка подала ему свою белую и полную ручку, которую тот поцеловал и, расшаркавшись, вышел молодцом. Отсюда он завернул к Никону Семенычу, которого застал в довольно странном костюме, а именно: в пунцовых шелковых шальварах, в полурасстегнутой сорочке и в какой-то греческой шапочке. На талии был обернут, несколько раз, яхонтового цвета широкий кушак, за которым был заткнут кинжал. При входе Аполлоса Михайлыча он что-то декламировал.

- Разбойник! Совершенный разбойник! - проговорил тот.

- Я всю ночь все обдумывал: надобно большое искусство, чтобы вышло что-нибудь эффектное, - говорил хозяин, протягивая руку.

- А костюм-то разве не эффектен? Да вы, мой милый, поразите всех одною наружностию.

- Мне хочется кое-что к поэме прибавить.

- Прибавляйте, пожалуй.

- Именно, прибавить в том месте, где говорится:

Бывало, в ночь глухую

Заложим тройку удалую,

Поем, и свищем, и стрелой

Летим над снежной глубиной.

Я переделал так:

Бывало, в ночь глухую,

Тая в груди отвагу злую,

Летим на тройке вороных,

Потешно сердцу удалых!

Мы, мразный ветр в себя вдыхая,

О прошлом вовсе забывая,

Поем, и свищем, и стрелой

Летим над снежной глубиной.

Это будет сильнее.

- Чудесно! Право, чудесно!.. Какого, батюшка, сейчас актера достал я, чудо! Приезжайте обедать.

- Не знаю, поутру можно ли. Я думаю много переменить в пиесе.

- Ну, хоть вечером.

- Вечером буду.

Аполлос Михайлыч завернул также и к судье и здесь было получил неприятное известие: Осип Касьяны решительно отказывался играть, говоря, что он совершенно неспособен и даже в театре во всю свою жизнь только два раза был; но Дилетаев и слышать не хотел.

- Что вы там, почтеннейший Осип Касьяныч, ни говорите, как вы ни отказывайтесь, мы вам не поверим: вы будете играть и прекрасно сыграете, потому что вы человек умный, это знают все, и сегодняшний вечер пожалуйте ко мне.

У судьи вытянулось лицо.

- Хоть на сегодняшний вечер увольте меня, Аполлос Михайлыч, проговорил он, - право, я даже все мои обязанности нарушаю с этим театром.

- Вы ваших обязанностей никогда не нарушали, - этого никто о вас не смеет и подумать, - решил Дилетаев и, снова попросив хозяина не расстраивать отказом общее дело, уехал.

- Провалился бы ты с своими вечерами! Совсем сблаговал, дурак этакой, проговорил ему вслед судья.

Дома Аполлос Михайлыч имел еще неприятную сцену с племянником, который тоже отказывался играть и на которого он так рассердился, что назвал его безмозглым дураком и почти выгнал из кабинета.

По отъезде Дилетаева Рымовы несколько времени не говорили между собою ни слова. Комик сел и, схватив себя за голову обеими руками, задумался. Приглашение Аполлоса Михайлыча его очень взволновало; но еще более оно, кажется, встревожило Анну Сидоровну. Она первоначально начала утирать глаза, на которых уже показались слезы, и потом принялась потихоньку всхлипывать.

- Это что еще такое? - сказал Рымов с досадою.

- Так... ничего... - отвечала Анна Сидоровна, - опять!.. - произнесла она и начала всхлипывать громко.

- Что опять?

- Опять!.. - отвечала она и заревела.

- Ах ты, дура... дура! - произнес, качая головой, Рымов, который, видно, догадывался, на что метит жена.

Анна Сидоровна продолжала плакать.

- Разбойник... душегуб! - говорила она рыдая. - Точно бес-соблазнитель приехал подмывать. Чтобы ни дна ни покрышки ему, окаянному, - только бы им, проклятым, человека погубить.

Рымов усмехнулся.

- Чем же он погубит?

- Всем он вас, Виктор Павлыч, погубит, решительно всем; навек не человеком сделает, каким уж вы и были: припомните хорошенько, так, может быть, и самим совестно будет! Что смеетесь-то, как над дурой! Вам весело, я это знаю, - целоваться, я думаю, будете по вашим закоулкам с этими погаными актрисами. По три дня без куска хлеба сидела от вашего поведения. Никогда прежде не думала получить этого. - Бабы деревенские, и те этаких неприятностей не имеют!

- Все промолола? - спросил Рымов.

- Нечего мне молоть! Давно я такая... давно уж вы в эти дела-то вдались, так уж мне и бог велел разум-то растерять.

- Именно, давно уж ты из ума выжила; прежде - проста была, а теперь уж ничего не понимаешь. Вразумишь ли тебя, что театр - мое призвание... моя душа... моя жизнь! Чувствуешь ли ты, понимаешь ли ты это, безумная женщина?

- У вас все душа! Кто вас ни позови, - вам всякий будет душа, только жена не нравится.

Рымов махнул рукою.

- В пять лет бог дает удовольствие, так и то хочет отнять, - начал он.

Анна Сидоровна горько улыбнулась.

- Великое удовольствие: как над дураком будут смеяться! Видела я вас, Виктор Павлыч, своими глазами видела - и на человека-то не были похожи. Обманывать меня нечего, другого вам хочется.

- Чего же другого-то?

- Известно, чего все мужчины хотят.

- Ну да, конечно: красавец какой, - так и кинутся все!

- Кидались же ведь прежде.

- Ах ты, жалкое создание, в тебе целый дьявол ревности сидит, ты ничего не видишь, ничего не понимаешь. Это благородный спектакль, - вбей хоть ты это-то в свою голову: тут благородные дамы и девицы. Неужели же они и повесятся мне на шею? Они, я думаю, и говорить-то не станут со мной.

- Не хитрите, сделайте милость, не хитрите, Виктор Павлыч! Все я очень хорошо понимаю, и понимаю, почему это вам так хочется.

- Почему мне хочется? Вот этого-то ты, я думаю, уж совсем не понимаешь. Мне хочется потому, что хотелось этого Шекспиру и Шиллеру, - потому, что один убежал из отцовского дома, а другой не умел лечить - вот почему мне хочется!

- Что вы мне приятелей-то приводите в пример. В Москве еще я это от вас слыхала. Такие же пьяницы, как вы.

- Молчи, дура! Не говори по крайней мере об этих людях своим мерзким языком.

- Ругайтесь, ругайтесь! Прибейте еще! Убить, я думаю, рады меня... Пьяница... бездомовщик! Уморил бы с голоду, кабы не мои же родные дали место.

Анна Сидоровна начала опять реветь.

- Ну да, - проговорил Рымов, - я хочу играть, буду играть, хоть бы тебя на семь частей разорвало.

Последние слова он произнес в сильном ожесточении. Анна, Сидоровна хотела было что-то возражать.

- Молчи! - вскрикнул Рымов, ударив кулаком по столу.

Художественный вечер Аполлоса Михайлыча, назначенный собственно для испытания талантов, начался часов в семь. Все уже были почти налицо. Хозяин приготовлялся начать чтение.

- Рымов! - доложил слуга.

- А!.. - произнес хозяин. - Проси.

- Я чрезвычайно боюсь, не пьян ли он? - заметил Юлий Карлыч судье.

- Не без того, я думаю; заварите уж вы кашу с вашими актерами, проговорил тот и взглянул в угол.

К удивлению многих, комик явился во фраке, в белой манишке, с причесанными волосами и совершенно уж не пьяный.

- Милости прошу! - проговорил хозяин, вставая. - Здесь вы видите все поклонников Мельпомены, и потому знакомиться нечего; достаточно сказать этого слова - и, стало быть, все мы братья. Господин Рымов! - прибавил Аполлос Михайлыч прочим гостям, из коих некоторые кивнули гостю головой, а Юлий Карлыч подал ему руку.

- Прошу присесть, - продолжал Дилетаев, указывая на ближайший стул. Между нами нет только нашего великого трагика, Никона Семеныча. Он, вероятно, переделывает свою поэму; но мы все-таки начнем маленькую репетицию по ролям, в том порядке, как будет у нас спектакль. Сначала моя комедия "Исправленный повеса", потом вы прочтете нам несколько сцен из "Женитьбы", и, наконец, Никон Семеныч продекламирует своим громовым голосом "Братья-разбойники"; Фани протанцует качучу, а Дарья Ивановна пропоет.