С этого дня наши бойцы, отлично знавшие все балки, проезды и пролазы в своем посёлке, стали действовать совместно с гвардейцами, служили им проводниками в ночных операциях, укрепляли противотанковые препятствия, помогали сапёрам минировать улицы.

В особенно тревожные ночи наш батальон ставился заслоном на один из участков обороны. Рабочие бойцы в серых и чёрных фуфайках, в касках, с винтовками и гранатами выходили, вернее, вылезали из тоннелей, из-под мартеновских печей и занимали оборону во дворе завода со стороны ремесленного училища и заводского клуба.

С сентября наш рабочий батальон завода «Красный Октябрь» располагался под мартеновскими печами, в насадках и дымоходах. Печи еще не успели остыть, от кирпича шёл жар, люди потом обливались. Даже когда морозы начались, здесь можно было ещё в одной рубашке сидеть.

При бомбёжке цеха печь тряслась, как на пружинах, из стен кирпичи вылетали, пыль подымалась страшная, в палец толщиной ложилась на одежду. Соберёмся кучкой, присядем на корточки, лицом друг к другу, головы пригнём, накроем их пиджаками и сидим на кирпичной решётке, как в шалаше. Наверху всё рушится, грохочет; а тут спокойно — только кусочки кирпича по спинам барабанят.

Раз мы увидели рядом с собой овчарку и кошку, прижавшихся друг к другу. Чуть ли не в обнимку лежали. Собаки у нас раньше злые были — сторожевые, заводской военизированной охраны, на цепи сидели вдоль забора. Во время боёв забор сгорел, собаки разбежались, совсем одичали. Но при бомбёжке или сильном артиллерийском обстреле от страха они сразу ручными становились, ласковыми. Подойдёт к тебе овчарка, дрожит и руки лижет — чувствует, что с человеком рядом ей безопаснее.

Сначала мы одни занимали мартеновский цех. Воинские части держали оборону впереди — у железной дороги, в рабочем посёлке. В октябре они начали с тяжёлыми боями отходить к трамвайной линии, за которой уже территория самого завода начинается. Когда красноармейцы пришли на мартены, мы сразу освободили по их просьбе одну насадку. Но только они забрались под печь, как печь затряслась — налетели немецкие бомбардировщики. С непривычки красноармейцы выскочили наружу — думали, что печь сейчас завалится. Печь осталась цела, а они почти все погибли от разорвавшейся рядом бомбы. Потом и военные обжились на мартенах, натащили под печи кровати, столы. В насадках у них и штабы помещались и медпункты; боеприпасы там складывались.

До начала октября наш рабочий батальон нёс службу охраны — патрулировал завод, устанавливал заграждения, а когда воинские части рядом расположились, мы были переданы в состав гвардейской дивизии генерал-майора Гурьева.

Бойцы рабочего батальона несут службу охраны.

Официально передача произошла 6 октября. В этот день генерал вызывал нас к себе на берег Волги. Он помещался со своим штабом в блиндаже под горой за Банным оврагом. Мы пошли к нему вдвоём — Почевалов, командир наш, и я, замещавший тогда комиссара; понесли список личного состава и оружия.

В строю у нас было тогда ровно сто бойцов. Из них только несколько человек воевало в августе на Мечетке; остальные вступили в батальон как пополнение уже после. В большинстве это были пожилые люди, не служившие в армии по состоянию здоровья. Мы с командиром думали: куда нам в гвардейскую дивизию идти, разве мы похожи на гвардейцев! И когда генерал Гурьев спросил нас:

— Ну как себя чувствуете, орлы?

Я решил, что он подсмеивается над нами, и откровенно сознался:

— Неважно. Народ на войне неопытный, оружием плохо владеет.

— Ничего, ничего, только не робейте, — сказал он. — Я вот тоже пастухом был, а теперь дивизией командую.

Видим, что генерал в обхождении простой, душевный человек, поговорили с ним и приободрились. Он придал нас сапёрной роте в качестве вспомогательного рабочего отряда.

На площадке ремонтно-котельного цеха лежало много бронеколпаков амбразур, изготовленных на нашем заводе. Нам дали задание перетаскивать их на передовую, за трамвайную линию. Тащить было недалеко, метров триста, но амбразура весила около тонны и приходилось брать крутую гору, по грязи, в дождь. 10–12 человек с трудом волочили её, подкладывая под низ доски. Передвинешь на несколько метров — и ложись: немцы из миномётов бьют. Бывало, за одну ночь не успевали дотащить до передовой. Где рассвет застанет, там и оставляли амбразуру; а на следующую ночь опять тащили. Днём нельзя было работать — немецкие снайперы выслеживали рабочих. Ночью и то потери несли, каждый раз по два-три человека из строя выходило.

Недели за две мы установили на передовой 25 амбразур, сдали гвардейцам под огневые точки. Передовая в это время крепко держалась в посёлке за трамвайной линией. Но 23 октября немецкие автоматчики просочились на территорию завода, вышли в цех блюминга, чуть было не прорвались к штабу дивизии.

В этот день мы сидели в насадках: нельзя было вылезти из-под печей — немецкие самолёты летали низко над разбитой крышей цеха и стреляли из пулемётов. Ночью наступило затишье. Распространился слух:

— Немцы на заводе.

Мы не верили этому, так как передовая была там же, где накануне. Я пошёл в новосреднесортный цех, посмотреть, что делают наши люди, размещавшиеся в тоннеле этого цеха. По дороге услышал стрельбу. Стреляли в сторону Волги, но потом одна очередь была дана как будто по мне. Вернувшись, я сообщил командиру, что в новосреднесортном цехе какая-то подозрительная стрельба. Он меня успокоил, сказал, что это, наверное, наши бойцы тренируются. А утром, выйдя наружу, мы увидели немцев. Они шли цепочкой по литейной канаве на наш мартен.

Вместе со мной вышел Моргай, молодой парень лет семнадцати. На «Красном Октябре» он новичок был — с Украины эвакуировался. Там где-то в ремесленном училище обучался, а у нас поступил работать в цех касок. Рослый парень, видный из себя, но среди нас, как дитё, был. Один он из всей своей семьи эвакуировался и очень держался за новых товарищей. Особенно с молодым каменщиком Крюковым дружил. Тот тоже семью потерял — погибла во время бомбёжки. Вместе они на Мечетке с немцами дрались, вместе оттуда вернулись и остались на «Красном Октябре» воевать. Дальше эвакуироваться Моргай ни за что не хотел.

Бои на заводской территории. Разведка в цехе.

Стоим, смотрим с ним из-за печи на немцев. Мы — в тени; они нас не видят, прямо на нас идут. Я думаю: как же это так — передовая за трамвайной линией, а немцы уже на мартенах. Моргай испугался, что ребята пропадут, не успеют вылезти из насадок, кинулся за ними под печь. Я чувствую, что страшное что-то случилось, но что — не пойму. Одна только мысль: скорее командиру дивизии сообщить, а то всё погибнет.

Уже два месяца бои шли в Сталинграде, немцы всё время рядом были, но так близко, что лицо каждого разглядеть можно было, мы их еще не видели. Главное меня поразило, что они шагают канавой и разговаривают, показывают на что-то руками, как будто по какому-то делу идут у себя дома, а о том, что мы тут, вовсе и не думают.

Немцы были уже у самой печи, когда я кинулся в противоположную от них сторону, за шихту, и помчался к Волге. За мной — Моргай и еще несколько бойцов, успевших выбраться из насадки. Другие под печью остались.

Прибегаю к генералу Гурьеву в блиндаж, докладываю:

— Немцы на мартене!

Он сидел у столика, осанистый такой, небольшого роста. Смотрит на меня снизу вверх, прищурившись, говорит:

— Надо сейчас же выбить. — И кому-то приказывает: — Пошлите разведчиков на мартены.

Я не знаю, что мне делать, запыхался, отдышаться не могу. Генерал встаёт, накидывает на плечи кожаный реглан, выходит из блиндажа. Иду за ним. Он увидел наших ребят, прибежавших за мной к блиндажу, спрашивает у Моргая: