В отражающихся от песка первых лучах солнца за их спинами плясали призрачные картины настоящего, которое, возможно, уже не было настоящим…

"В каждом из нас – монстр, Зверь. Но не в каждом сей Зверь просыпается. И далеко не в каждом – выходит наружу.

Монстра можно убить. Зверя можно заставить вернуться обратно.

Но это не решает ничего, потому что Зверь – один для каждого из нас. И уничтожить чужого Зверя значит уничтожить часть чужой личности. Пусть темную и жуткую, но – часть.

Человек без Зверя никогда не будет Человеком. Как никогда не будет воином не знающий страха, как никогда не будет целителем не знающий смерти, как никогда не будет Злом не знающий Добра.

Человек, познавший Зверя, познал себя. Человек, не познавший Зверя, еще не Человек. Человек, не способный познать Зверя, не способен стать Человеком. Каждый может попробовать сделать это – но не каждый способен преуспеть.

Человек, боящийся своего Зверя, боится самого себя. Человек, не боящийся своего Зверя, никогда не знал себя. Второй не умен, первый не глуп.

Человек, знающий свой страх, способен справиться с ним. Человек, знающий своего Зверя, способен контролировать его. Зверь, носящий ошейник контроля, сильнее неукрощенного Зверя – но Человек, умеющий контролировать Зверя, сильнее трижды.

Страх не дает силу. Зверь не дает силу. Силу дает борьба со страхом, поединок со Зверем.

Побеждает сильнейший. Это – Закон.

Человек, побежденный Зверем, более не Человек."

Ицхак бен-Мариам отложил перо, перечел написанное еще раз, угрюмо кивнул, и изобразил вместо подписи знак Истребителей Нечисти. Затем вложил лист во взятый из книгохранилища старый, не поддающийся прочтению (ввиду выспренности текста, а не его состояния) талмуд о «секретах бытия и небытия», и отнес книгу на место.

Когда ее откроют в следующий раз, пергамент уже будет казаться почти того же возраста, что и сам фолиант…

Алхимик почувствовал, что отпущенная ему мизерная доля стихотворного таланта иссякла окончательно. Последнее четверостишье он уже выдавливал через силу – и знал, что если и теперь не добьется своего, останется лишь повернуть обратно.

Женщина в сером остановилась. Медленно, будто во сне, повернула голову к затаившему дыхание Властителю Турракана, почему-то чувствовавшему себя мальчишкой на первом свидании.

В глазах и на губах Аджан неожиданно сверкнула улыбка.

И в лучах всплывающего над восточным горизонтом солнца отразились образы грядущего, которое могло стать грядущим.

Для них.

А затем, с прежней улыбкой, Аджан протянула руку Джафару.

И они пошли назад, сквозь картины грядущего, настоящего и былого – которое никого уже не интересовало.

Как не интересовало идущих в золотистом солнечном свете подлинное завершение мифа – мифа, сорок лет назад ставшего реальностью единственно благодаря позавчерашнему разговору…

Строжайшая дисциплина и самоконтроль, что заменяют Истребителям Нечисти почти все житейские радости, на сей раз подвели. Оранжевый явно перебрал крепкой готландской браги, и его охватила неудержимая страсть поведать кому-либо свою печальную историю.

«Кем-либо» оказался местный лавочник Хамид, чувствовавший себя рядом с нетрезвым Истребителем более чем неуютно. Сбежать он, однако, не решался, и с сочувственным видом кивал, надеясь, что четыре больших кружки северного пойла скоро сделают свое дело, уложив даже Истребителя. Но Оранжевый, воинственно тыкая во все стороны тупым столовым ножом, не подавал признаков усталости.

– …И значит, подваливаем это мы к Горам Полумесяца. Ну, я вижу, что там вроде как пещера, иду в разведку, а отряду приказываю накрыться ветками и не чирикать…

– Верно, – подхватил Хамид.

– А тебя не спрашивают! Так вот, прокрадываюсь это я внутрь – и на меня ка-ак бросятся два ящера! Здоровущие, шагов по семь каждый! Ну, я одного сразу на клинок насадил, от другого увернулся и врезал ему каменюкой по черепу…

– Так им и надо! – провозгласил Хамид, видя, что собеседник уже уставился в стол потухшим взором и вроде готов отключиться.

Однако тут лавочника поджидала неприятность: крепкая рука Истребителя внезапно сгребла его за грудки и без особого усилия выдернула из-за стола.

– Гнида ты, – почти трезвым голосом заявил Оранжевый, – гнида и мразь. Драконыши это были. Дети. Такие же, как пятилетние сорванцы у меня дома… когда-то… Тоже на всякого гостя бросались с мечами из прутьев или просто так…

Хамид похолодел: он понял, С КЕМ разговаривает. Истребитель же, обращая на повисшего у него на руке маленького толстяка внимания не больше, чем на блоху, продолжал:

– А потом ихняя мамаша ко мне явилась. Думал, убьет; и по чести, так и надо бы. А она моих детей взяла… ну, тут меня прорвало. Что, думаю, толку ей что-то там объяснять! Я б на ее месте не слушал и не слышал ни черта… Но драконша эта оставила им жизнь, а меня прокляла. После… после у меня не стало семьи, друзей… они ушли, и правильно сделали. А я подался в Истребители. Здесь хотя бы ясно, где враг, а где – нет…

Отпустив почти потерявшего сознание лавочника, Оранжевый присел на лавку. Глаза его были закрыты.

– Я помню, кем был. Ни один Истребитель не помнит, а я – не могу забыть. Я был Джемалем ар-Рахимом, слышишь? Мое имя вы и сейчас еще помните, десяти лет ведь не прошло… но упоминаете только в сказках…