Ну вот, и теперь я, в сущности, не знаю, что мне и думать. Роза выставила себя в новом свете после этих её сантиментов по поводу покойного мужа, который ничего иного не стоит, кроме презрения. Я считал её совершенно другим человеком. К тому же она так разоткровенничалась, столько наговорила лишнего, это она-то, всегда такая тонкая, сдержанная. Ведь я ей совсем чужой! Или она преувеличила мои чувства, сочла, что я просто гибну от любви? И она сказала, что я ребёнок. Ребёнок!

Проходит неделя-другая, я жду осени. Как-то баронесса мне говорит:

— Семь лет уже я не замечаю собственного сердца. Уж и не знаю даже, есть ли у меня оно!

И далее она распространяется о том, что сердце её умерло, что в воскресенье она была в церкви и намерена постоянно туда ходить и водить с собой девочек. Опять, значит, в религию ударилась, подумал я.

Я написал Розе несколько слов и сунул письмо в карман. Настал вечер, стемнело, и я отправился к ней с этим письмом.

Но я совсем не подумал, что главное — передать письмо. Стоя перед дверью Розы, я вообразил было, что ничто не мешает мне сунуть его в щель. И даже уж чуть не сунул, но тотчас опомнился и снова спрятал письмо в карман.

Так же глупо вёл я себя и на другой вечер. Я написал новое письмо, а старое сжёг. Что я писал? Глупости, глупости, скоро я начну охотиться, я люблю вас! Ах, я был ребёнок. Я всё сокращал, сокращал, сокращал. На третий вечер я написал просто — Роза! И этого мне показалось совершенно достаточно. Я запечатал письмо, спрятал у себя на груди и лёг спать.

Утром, когда я ещё лежу в постели, в дверь стучат. Баронесса. Она ничего не видит, не слышит, она стоит на пороге, в мантильке и шляпе. Значит, она уже совершила утреннюю прогулку.

— Вы говорили ведь, у вас есть друг? — спрашивает она.

— О... Прошу прощенья, я ещё не... сейчас я встану.

— Не беспокойтесь! Сколько ему лет?

— Моему другу? Он на три года старше меня.

— Напишите, чтоб он приехал. Как его имя?

— Мункен Вендт.

— Напишите ему.

Я с ужасом обнаруживаю, что письмо моё к Розе лежит на полу, я стараюсь поскорей выпроводить баронессу и обещаю написать Мункену Вендту.

— Сию же минуту, — сказал я, — вот только встану.

— А не могли бы вы вскинуть ружьё и выйти ему навстречу? — спросила она.

— Да! Это будет великолепно.

О, ничего, ничего тут не было великолепного, именно сейчас я ни за что не хотел удаляться от этого места, я к нему был как гвоздями прибит. Всего месяц какой-нибудь, и мне было бы легче, кто знает.

Баронесса спрашивает:

— Он студент?

— Да, Мункен Вендт студент.

— Так он может быть учителем Марты. Бенони тоже хочет нанять учителя, — говорит она и слегка кривит рот.

У меня обрывается сердце — Мункен Вендт в доме у Розы! Да он же... он же способен... он шальной, неуёмный, он просто чёрт!

Но разве мог я спорить с баронессой? Письмо моё лежало на полу, и было видно, кому оно адресовано. Но она, кажется, ничего не видела, не слышала, и я расхрабрился.

— Едва ли из Мункена Вендта выйдет учитель. Разрешите, вот я сейчас встану и...

— Я ухожу-ухожу, я сейчас уйду. Вы напишите письмо, Йенс-Детород отнесёт его, он ждёт внизу, он будет идти день и ночь. А потом вы сами отправитесь следом.

— Да, — сказал я.

— Встретите своего друга, приведёте сюда. А там видно будет. Он может у вас погостить.

— Да, спасибо, — сказал я.

Глаза у неё стали осмысленные, словно вдруг воротились издалека, она оглядела комнату.

— А, рисунок Алины! — сказала она, с улыбкой глядя на стену. Меня она по-прежнему не замечала. Наконец она спросила:

— Так вы сегодня и отправитесь?

— Да, тотчас же! — ответил я.

— Тогда до свиданья. Простите!

Она ушла.

Я вскочил и сжёг письмо, оделся и вышел. Было восемь часов. Баронесса ушла со двора. Мне нужно кое-куда зайти, известить, что я ухожу далеко, в леса, на север, но меня останавливает Йенс-Детород и спрашивает про письмо, которое ему велено отнесть. О, от этого сутулого длинноногого существа невозможно отделаться, он исполняет веление своей госпожи. Я вернулся с ним к себе в комнату и написал письмо. Хотел было написать покороче и похолоднее, но — к чему строить кислую мину? От судьбы никуда не денешься, Йенс-Детород, этот раб баронессы, всё равно приведёт сюда Мункена Вендта живым или мёртвым. Он не потерпит отказа точно так же, как не терпит он отказа, выпрашивая кости по чужим дворам.

Я пошёл к Розе и сказал:

— Ну вот, просто я ухожу. Я пришёл, чтобы вам это сказать.

— Когда? — спрашивает она. — Вы идёте на охоту?

— Да. Я иду за учителем для Марты. Он будет жить здесь у вас, с вами под одной крышей.

— Не пойму... Он сюда придёт?

— Я иду его встречать, чтобы он уж непременно пришёл. Ну, что же вы? Рады?

Роза улыбается, слушая мои загадочные речи. Я чувствую, что лицо у меня искажается, у меня делается ужасное лицо.

— Не пойму, — говорит она снова. — Это Бенони сказал?

— Это сказала баронесса. Для Марты. Домашний учитель. Здесь у вас. Изо дня в день у вас.

— Да, я теперь припоминаю, Бенони говорил насчёт учителя, — говорит Роза, чтобы показать свою осведомлённость. — Но вам-то зачем беспокоиться — и что это с вами?

— О, вы сами увидите, вы влюбитесь в этого учителя. Он старше меня, он совсем не то, что я. Вы в него влюбитесь.

Тут Роза громко смеётся, и мне обидно, что она так легкомысленна.

— Что тут смешного? — спрашиваю я.

Она отвечает серьёзно:

— Никогда! Никогда — ни в него, ни в кого другого!

Я уже открыл дверь, но тут я вернулся и крепко, горячо пожал ей руку.

— Ну, прощайте, прощайте. Счастливой вам охоты! — сказала она.

— Нет, просто я хотел вас поблагодарить, — сказал я. И я ушёл.

Роза пошла за мною, она испугалась, конечно, что подала мне надежду, ввела меня в заблуждение.

— За что вам меня благодарить? — спросила она.

— За то, что вы не спрашиваете, сколько ему лет, как его имя и каков он из себя.

Она покачала головой:

— Мне это знать не нужно. Мне никто не нужен.

Одного раза ей показалось недостаточно, нет, ей снова понадобилось это мне сообщить!

И вот я иду лесом на север, я иду, снаряжённый так же, как весной, когда явился в Сирилунн, я будто снова прежний, и за плечом у меня моё ружьё.

Осины роняют подпаленные осенью листья, шелест ссыпается со стволов, шелест, шелест по всему лесу. И ни единой птицы. С холма на холм перебегает тропа, гул впереди меня, справа гул — это море. Ни единой живой души, никого, ничего, только это протяжённое кипение воздуха. Лес, по которому я иду, — девственный лес, он сам себя возрождает, поживёт своё и умрёт, и рождается вновь, тут и хвойный лес, и осина, рябина, и кругом можжевельник. Стоят огромные косматые ели, лежат огромные замшелые камни в неподступном покое. Пройдя так несколько часов, не встретив ничего живого, я принимаюсь ворочать камни, смотреть, не окажется ли там хоть червей. Я всё больше успокаиваюсь, успокаиваюсь, и вот я уже думаю о том о сём.

«И зачем я, собственно, иду?» — думаю я. Баронессе, моей хозяйке, не терпится поглядеть на моего друга, проверить, похож он на Глана или нет, она даже вошла в сговор с Хартвигсеном, всё премило обстряпано. До чего же эта баронесса вечно сама запутывает и портит свою жизнь! Никогда не увидишь её за беседой с другою женщиной, и с отцом-то она обменивается только необходимыми фразами. За столом Мак благодарит её, если она вдруг выкажет любезность и передаст ему хлеб, например, или он её может спросить о девочках, а то всё больше воспитанно молчит. Никогда не привлечёт к себе дочь, не спросит: что с тобою, дитя моё, отчего ты так печальна? Нет, над этим домом в Сирилунне нависла какая-то тайна. И почему, например, две подруги, Роза и баронесса, совсем разошлись? Они больше не разговаривают друг с дружкой, а ведь они не враги, просто их больше друг к дружке не тянет, что ли? Очень может быть.