Я иду, иду, под вечер я прихожу к землянке, где Йенс-Детород мне оставил еду, как было условлено. Я развожу огонь в очаге, поджариваю варёное мясо и напиваюсь воды из ручья. Потом я подбрасываю в огонь побольше хворосту, наламываю веток и устраиваюсь на недолгий ночлег.

Я просыпаюсь в темноте, мне холодно, я подбрасываю в огонь ещё хворосту и опять засыпаю. И опять я просыпаюсь в темноте, но уже я чувствую себя свежим, выспавшимся, я поджариваю себе мяса, выхожу из землянки и жду. И вот позади, на востоке, занимается день, тьма редеет, я снова начинаю мой путь на север.

Я иду уже два дня, а Мункена Вендта всё нет, и снова я ночую в брошенной землянке. И ещё день я иду, сколько уж пройдено миль, иногда с гор мне мелькает море, и то и дело я теперь вспугиваю птиц. Я приближаюсь к чужим волостям. И вот на тропе появляется Мункен Вендт. С ним Йенс-Детород.

И всё забыто, мы, два друга, радуемся встрече. Мы отдыхаем немного, и о чём только мы не говорим, время летит, мы снова пускаемся в путь и всё говорим, говорим. Мункен Вендт — совершенно тот же, он по-прежнему ходит в перчатках, хоть и не боится их снять, чтобы что-то сделать своими руками. У него окладистая борода, большие зрачки. Шаг его лёгок, упруг, то и дело он обгоняет нас, и при каждом шаге на штанах у него сияет прореха, он так обтрепался, бедняга. Жилета на нём просто нет. У Мункена Вендта ничего решительно нет на этом свете, в точности как у меня.

Но руки у него редкой красоты, и они встретятся с руками Розы!

Мы всё меньше говорим, ведь мы идём гуськом по тропе, и переднему всякий раз приходится оборачиваться, чтобы сказать слово. И вот тут в Мункене Вендте просыпается охотник, и какой же острый у него глаз, какое чутьё, в этом лесу, где я не встречал никакой живности, он за полчаса настрелял нам на обед куропаток. Потом уж, попозже, он рассказал мне о девушке, которая осталась у него дома, её зовут Блисс, она не идёт у него из головы. Я спросил его, хочет ли он быть учителем в одном доме, вот как я, и он ответил: «Нет». Он расхохотался звонким, заливистым смехом и сказал:

«Ты спятил! Мы оба отправимся странствовать!». Да я и сам увидел его нежность ко всему, что есть в лесу увидел, что эти деревья, каждый можжевеловый куст, скалы, камни — не просто скалы для него и деревья, и убедился, что затворническая жизнь в четырёх стенах — вовсе не для него. То один, то другой камень вдруг мог особенно ему полюбиться, и не то чтобы на нём удобно было сидеть, нет, ему приятно было, что камень этот рядом, под боком, и он всё смотрел на него ласково. А я не умею так смотреть на камни, видно, я им чужой, я человек комнатный, да, какой из меня охотник.

«Вот покажу я ему один камень, интересно, что он на это скажет», — думал я.

Так мы шли два дня и наконец поздно ночью подошли к Сирилунну. Тут я поблагодарил Йенса-Деторода за компанию и послал его вперёд. Мункен Вендт пошёл со мною к жене младшего мельника, она привела в божеский вид его платье. И тотчас я повёл его в гору, к тому каменному идолу среди ивняка.

Мы на четвереньках пробрались к прудку, там царил тот же мир и покой, Мункен Вендт улёгся. Ноздри его трепещут, он будто чует тут кого-то, кроме нас двоих.

— Мы тут одни? — спрашивает он.

Разумеется. Кому же тут ещё быть. Я озираюсь в поисках того паучка, который плёл тогда свою паутину, но и его нет.

— Как тут тихо! — говорит Мункен Вендт. — Знаешь, даже лучше, что нет паучка, он бы шумел.

Я смотрю на его белые, благородные запястья и прошу:

— Сними перчатки!

Он стягивает обе перчатки и хохочет. И я перевожу его через прудок, показываю на идола и говорю:

— Вот камень, что ты о нём скажешь?

И Мункен Вендт преспокойно, голыми руками поднял идола с подпорок и принялся внимательно осматривать. А я отвернулся.

— Божок, — сказал он. — Я и прежде таких видел, маленький лопарский божок. Возьмём его с собой?

— Нет, — сказал я.

Он поставил божка на место, усмехнулся его неуклюжести, покачал головой.

— Каков он на ощупь? — спросил я. — Не было тебе противно?

— Нет. Отчего же противно? — спросил он и снова надел перчатки. — Впрочем, он сальный какой-то.

Мы снова отправились в путь. Йенс-Детород опередил нас уже на два часа, верно, он давно добрался до места. Сирилунн раскинулся перед нами со всеми своими строениями, а дальше виднелся дом Хартвигсена, пристань.

— Ох, какая тут красота! — говорит Мункен Вендт.

Он идёт вольным, весёлым шагом, точно на нём великолепный наряд, а не эти лохмотья, он в самом лучшем расположении духа, потому что дважды сегодня поел. «Это не часто мне удаётся», — говорит он с усмешкой. Впереди показывается женская фигура, она медленно подвигается к нам навстречу, она высокая, стройная, и Мункен Вендт два раза подряд кричит «Эй!»., и уж потом только он узнаёт, что это баронесса.

— Это баронесса, — говорю я. — Она вышла нас встречать!

При окрике Мункена Вендта она останавливается, она смотрит на нас и ждёт.

— А, это вы, — говорит она, когда мы уже стоим перед нею. Но она, разумеется, сказала это, только чтобы скрыть смущение, и улыбка у неё вышла какая-то кривая и деланная.

Мункен Вендт следом за мною сдёрнул с головы картуз.

— А я-то кричу «Эй, эй!»., — сказал он просто и улыбнулся. — Я же не знал, кто идёт, вижу — идёт такая высокая... такая стройная...

Ах, до чего же восхитительно сказал это Мункен Вендт, и он снова надел картуз. А баронесса съёжилась, она вобрала голову в плечи под его взглядом.

— Я, собственно, иду дальше, — сказала она и кивнула. Но она, разумеется, это сказала просто так, ей стыдно было признаться, что она вышла нас встречать.

И мы пошли в разные стороны. И Мункену Вендту это было решительно всё равно. Впрочем, баронесса ему показалась старой и странной какой-то.

Прошло несколько дней. Мункен Вендт весел, доволен, с ним носятся, баронесса в его присутствии расцветает, да, она даже помолодела и опять говорит бархатным голосом.

За столом эти двое ведут себя одинаково невозможно, как люди самого низкого общества, они кладут локти на стол. Едят они так, что жутко смотреть, откусят и снова мажут кусок маслом, а потом кладут масленый нож прямо на скатерть, а не к себе на тарелку. Баронесса, конечно, ведёт себя так исключительно по своей неряшливости, а вовсе не для того, чтобы оскорбить наши представления о приличии. Мак учтив, снисходителен и делает вид, будто ничего не замечает.

Сегодня Мункен Вендт один отправился к пристани, меня с ним не было, и там ему встретилась баронесса и долго гуляла с ним вместе. А я гулял с девочками. У Мункена Вендта выступила на руках красная сыпь в остальном же всё у него хорошо, он ходит, высок задрав голову, вечерами он поёт у меня в комнате — видимо, от избытка чувств.

Я нарочно ухожу с девочками далеко, надо уйти далеко-далеко, думаю я. Мы возвращаемся через два часа, и баронессы с Мункеном Вендтом нигде не видно. Мы с девочками идём в комнаты. Я заглядываю в гостиную, там — никого, и я поднимаюсь к себе.

И тут я вижу в окно, как баронесса и Мункен Вендт выходят из дома Хартвигсена и Роза стоит на пороге. На Мункене Вендте шаль баронессы. Ах, ведь похолодало я вижу, как она сама расправляет эту шаль у него на плечах, чтобы одинаково свисала спереди и сзади. Но уж разумеется, она это делает под тем предлогом, что иначе бы шаль измялась.

Они расстаются у нас во дворе, баронесса поднимается по лестнице, а Мункен Вендт, с шалью на плечах, прямиком отправляется в лавку.

Проходит час, я тоже иду в лавку и нахожу Мункена Вендта у винной стойки. Он нализался, пожалуй, сверх меры, но держится по-прежнему прямо, как башня. Я пытаюсь спасти баронессину шаль, которую он может испачкать, но он не отдаёт её, он говорит:

— Оставь, от неё же тепло!

Ах, шалопай, он до упаду смешит обоих приказчиков, он не останавливается и перед богохульством. Вот человек! Он и прежде не щадил самого Господа Бога.