Юный ученик высказал вполне понятную неуверенность в том, что он едва ли сумеет должным образом исполнить поручение, при котором ему придется сталкиваться с людьми пожилыми и более разумными, чем он; но Магомет положил одну свою руку ему на губы, а другую на грудь и, подняв глаза к небу, воскликнул: «О Аллах! Развяжи его язык и руководи его сердцем!» Он дал ему наставление, как поступать в качестве судьи: «Когда к тебе явятся две противные партии, никогда не решай в пользу одной, не выслушав другой». Затем, вручив ему знамя веры и надев ему на голову чалму, он простился с ним.

Когда военный миссионер достиг идолопоклоннической области Йемен, люди его, со свойственной арабам наклонностью к хищничеству, стали разбойничать, грабить и все разрушать. Али обуздал это своевольство и, удерживая убегавших жителей, начал объяснять им учение ислама. Языку его, даже недавно освященному Магометом, не хватало убедительности, и ему отвечали стрелами и копьями; тогда он обратился к прежнему аргументу – к мечу, которым он владел так искусно, что после того как человек двадцать неверных было убито, остальные открыто признали себя вполне убежденными. За этим подвигом следовали и другие, подобные ему, и Али после каждой удачи посылал гонца к Магомету с известием о новом торжестве веры.

Но в то время как Магомет восторгался, принимая со всех сторон известия об успехе, его глубоко поразило страшное семейное горе. Ибрагим, его сын от любимой наложницы Марии, пятнадцатимесячный мальчик, его единственный потомок мужского пола, через которого он надеялся передать имя свое потомству, – ребенок этот схватил смертельную болезнь и умер на глазах отца. Магомет не в силах был сдерживать отцовского горя и в порыве отчаяния склонился над погибшим цветом своих надежд и заплакал. Но даже и в этот момент испытания Магомет проявил ту же покорность воле Бога, которая составляет основу его веры. «На сердце у меня кручина, – шептал он, – и глаза мои полны слез при разлуке с тобой, о сын мой! Но печаль моя была бы еще сильнее, если бы я не знал, что скоро последую за тобой. Все мы от Бога; от Него исходим; к Нему же должны и вернуться».

Абдалрахман, видя его слезы, спросил: «Разве ты не запретил нам оплакивать умерших?» – «Нет, – отвечал пророк, – я запретил вопли и крики, я запретил уродовать лица и рвать одежды, считая это за дьявольское внушение; но слезы, проливаемые от горя, являются бальзамом, исцеляющим сердца, и посланы нам как милость».

Он проводил ребенка до могилы и тут, даже в порыве отчаяния при разлуке, он дал новое доказательство того, насколько в душе его непоколебимы были основы его религии. «Сын мой! Сын мой! – воскликнул он, когда тело ребенка было предано земле. – Скажи: Бог мой – Господь! Пророк Божий – мой отец, а вера моя – ислам!» Так говорил он, чтобы научить своего ребенка отвечать на те вопросы ангелов, которые, согласно мусульманской вере, они задают умершим, покоящимся в могиле.[25]

Затмение солнца, случившееся около этого времени, было истолковано некоторыми ревностными последователями Магомета как небесное проявление горя о смерти Ибрагима, но огорченный отец отверг эту рабскую лесть.

«Солнце и луна, – сказал он, – одни из бесчисленных чудес Господних, посредством которых Он проявляет иногда волю Свою слугам Своим; но их затмение не имеет ничего общего ни с рождением, ни со смертью кого-либо из смертных». Смерть Ибрагима была ударом, приблизившим Магомета к могиле. Его организм уже был расшатан необыкновенным душевным возбуждением, нервными припадками и физическими недугами, которым он был подвержен; кроме того, яд, поднесенный ему в Кхаибаре, своей отравой подточил его жизненные силы, причинил ему мучительные боли и привел к преждевременной старости. Его религиозная ревность возбудилась еще сильнее вследствие увеличивающихся телесных недугов, и он решил употребить остатки своих сил на последнее путешествие в Мекку, желая, чтоб пример его послужил образцом всех будущих обрядов подобного рода.

Известие об его благочестивом намерении разнеслось, и множество набожных людей со всех частей Аравии пришли с целью сопровождать пророка-богомольца. Мединские улицы переполнились разноплеменными толпами, явившимися из городов и сел, горных укреплений и отдаленных пустынь и раскинувшими свои палатки даже по окрестным долинам. Поразительную картину торжества веры представляли эти недавно еще разобщенные варварские и воинственные племена, собравшиеся теперь как братья и воодушевленные общим чувством религиозного рвения.

В этом путешествии Магомета сопровождали девять жен, которых несли на носилках. Он выехал во главе большой свиты, состоявшей, по словам одних, из пятидесяти шести тысяч, а по словам других – из девяноста и даже из ста четырнадцати тысяч богомольцев. Тут же находилось и громадное количество верблюдов, разукрашенных гирляндами цветов и развевающимися флагами; их вели для жертвоприношений.

Местом первой ночной остановки избрана была деревня Дуль-Голаифа, в нескольких милях от Медины, где, как и прежде, Магомет и его последователи сложили свое оружие и надели одежды богомольцев. На следующий день, рано утром, после молитвы в мечети, он сел на своего верблюда ал-Касва и, достигнув долины Балда, произнес молитву, или воззвание, называемую на арабском языке «Талбиджу», которую произносили вслед за ним и все его последователи. Вот что выражено в этом торжественном воззвании: «Здесь я служу Тебе, Боже! Здесь я служу Тебе! Тебе нет равного. Одному Тебе подобает поклонение. От Тебя исходит все благое. Одному Тебе принадлежит царство, и никто не может разделить его с Тобой». Молитва эта, согласно мусульманскому преданию, была произнесена патриархом Авраамом, когда он проповедовал истинную веру всему человечеству с вершины холма Кубеис, находящегося недалеко от Мекки. И так необыкновенно мощен был его голос, что все живые существа всего мира слышали его; даже утробный младенец повторил: «Я здесь служу Тебе, о Боже!»

Таким образом, толпа богомольцев продолжала свой путь по горам и долинам, растянувшись на несколько миль, оглашая иногда воздух пустыни общими молитвами и восклицаниями. Здесь уже не встречались неприятельские отряды, которые могли бы задержать эту толпу или потревожить ее, потому что ислам мирно господствовал тогда над всей Аравией.

Магомет подошел к священному городу со стороны тех же возвышенностей, с которых он подходил и для осады его, и вошел через ворота Беви-Шейба, сохранившие по настоящее время название «святых ворот».

Через несколько дней к нему присоединился и Али, поспешивший вернуться из Йемена; он привел с собой много верблюдов для жертвоприношений.

Так как предполагалось, что богомолье это будет образцом для последующих, то Магомет строго соблюдал при нем все обряды, как те, которые он сохранил, уступая патриархальным обычаям, так и те, которые он ввел сам согласно откровению. Он был слишком слаб и немощен, чтобы идти пешком, а потому сел на своего верблюда и так объехал семь раз вокруг Каабы и выполнил паломничество между холмами Сафа и Мерва туда и обратно.

Когда настало время для жертвоприношений, он собственноручно убил шестьдесят три верблюда, соответственно числу лет его жизни; Али в это же время убил тридцать семь, сообразуясь тоже со своими летами.

Вслед за этим Магомет обрил сначала правую сторону, потом левую сторону своей головы. Обрезанные пряди волос были поровну разделены между его учениками и хранились ими как священная реликвия. Халид впоследствии носил всегда одну прядь этих волос на своей чалме и утверждал, что она придает ему сверхъестественную силу в битве.

Сознавая, что жить ему остается уже недолго, Магомет в это последнее пребывание в священном городе употребил все силы, чтобы возможно глубже запечатлеть свое учение в умах и сердцах своих последователей. С этой целью он часто проповедовал в Каабе с кафедры или на открытом воздухе, сидя на верблюде. «Вслушайтесь в мои слова, – говорил он, – потому что неизвестно, придется ли нам когда-нибудь снова сойтись здесь. О слушатели мои, ведь я такой же человек, как и вы; в определенное время явится ангел смерти, и я должен буду последовать его призыву!»