Человек хотел было защищаться, отодвинуть пасть, удержать лапы Уары — напрасно. Львица лежала на нем, придавив его всей своей тяжестью. Ужас пронзил Прюдома. В глазах потемнело. Его тело то теряло вес, становясь легче перышка, то приобретало свинцовую тяжесть.

Однако Уара и не думала издавать острых коротких криков, характерных для разъяренных львов. Гигантская кошка глухо мурлыкала. По временам мурлыканье переходило в жалобные прерывистые стоны. Страшные клыки были спрятаны. Горячий шершавый язык усердно лизал стиснутые в кулаки руки хозяина, его побелевшее лицо, мокрые от пота волосы, все тело. Внезапно Прюдом понял, что сделался жертвой благодарности львицы…

С этого дня Прюдом и львица были неразлучны. Уара не желала играть без хозяина. Если он ее звал, она немедленно прибегала, оставляя лакомый кусок. Когда он нечаянно наступал ей на хвост, она без рычания отскакивала в сторону. По утрам она подходила к его постели и, здороваясь, лизала ему руки. Отправляясь на прогулку к берегу реки, он брал с собой львицу. Когда он ехал верхом, Уара как собака бежала за ним. Иногда она пыталась взобраться к нему на колени и немного обижалась, когда он сбрасывал ее на пол.

Уара распространила свою симпатию на всех белых людей. В ее глазах это были могущественные существа, способные освободить от пут задыхающуюся львицу. Она весьма благосклонно отнеслась к англичанам-зоологам, членам экспедиции, посетившим Прюдома в его уединенном бунгало. Она давала им себя гладить и даже заигрывала с почтенными профессорами, угрожая целости их очков и брюк. Англичане опасливо сторонились.

— Не доверяйтесь чересчур этому зверю, — предупреждали они Прюдома. — Вот погодите, она достигнет возмужалости и тогда покажет себя. Берегитесь, как бы она в один прекрасный день не содрала с вас скальпа.

Прюдом только усмехался в ответ.

Пришла тропическая зима. Ливни свинцовой пеленой заткали дали. Бунгало Прюдома казался утлым кораблем среди бешено ревущих горных потоков, наводнивших долину…

Наконец ливни утихли. Наступила весна. Снова золотой зной, дурманные ароматы и концерт джунглей. Уаре исполнилось двадцать месяцев. Критический возраст.

Внешне она мало изменилась. Только еще выросла, шерсть слегка потемнела. Все так же нежна она была с хозяином, но порою по ночам ее охватывала странная ноющая тоска. И если бы крепкий молодой сон не сковывал утомленного за день Прюдома, ученый мог бы наблюдать, как львица то-и-дело вздрагивала во сне словно под невидимыми уколами просыпалась, поднимала голову, натягивая веревку, прядала ушами и жадно втягивала воздух трепетавшими ноздрями. Можно было подумать, что львицу раздражают заунывные песни бобо, доносившиеся из селения. Однако львице не было дела до этих человеческих звуков. Ветер доносил до нее шумы, шелесты и запахи джунглей. Человеческое ухо не в состоянии было бы уловить эти тонкие ночные звуки, но настороженное ухо львицы жадно их ловило.

В один из вечеров, когда лесные шумы стали особенно настойчивы, пастух-бобо, древний как скала, сказал молодежи:

— Надо разложить костры вокруг стада.

Юноши вооружились длинными стрелами и увесистыми кинжалами, которые обычно фигурировали во время погребальных плясок. Рубиновым дрожащим ожерельем охватили костры стадо, вырывая из мрака то пятнистые спины телят, то белый бок прилегшей козы, то тяжелые рога волов, предназначенных для жертвоприношений…

Дни Уары протекали как прежде. Львица кормилась в установленные часы, играла с хозяином, дремала. Навещавшие Прюдома бобо делали вид, что боятся львицы, отскакивая в сторону при ее приближении. Они хотели этим доставить удовольствие ее хозяину. Они прекрасно знали, что львица окончательно порабощена.

Однажды утром мальчик-негр, войдя на веранду со свежей водой для львицы, с изумлением увидал, что она лежит без привязи. Веревка была разорвана на части. Взволнованный мальчик побежал рассказать Прюдому о случившемся.

Прюдом привязал новую крепкую веревку к ошейнику Уары и отхлестал львицу обрывками старой веревки.

— Она хотела испробовать крепость своих зубов, — сказал Прюдом слуге.

Он не хотел поделиться с мальчиком своими опасениями. Львица напомнила ему иных слуг, которые, наметив какую-нибудь пленившую их вещь, день изо дня прячут ее от хозяина, прежде чем ее украсть.

Прошло несколько дней. Выходка Уары была забыта. Львица вела себя примерно. Близилось полнолуние. Ночи стояли такие светлые, что можно было бы взять на мушку антилопу, появившуюся на опушке джунглей. Однако ни антилопы, ни лани больше не показывались среди молодняка, окаймлявшего джунгли: их прогнали ночные шумы и шорохи, которые все нарастали, по мере того как У ара увеличивалась в весе и росте…

Однажды вечером Уара лежала на веранде. Набегавший легкими порывами ветер ласкал холеную шерсть львицы. Он приносил ей запах сырых мхов, сочных листьев, янтарных смол, лиан, набухших соками плодов и пыльцы, которая золотым дождем сыплется с пальмовых листьев от взмахов крыльев летучих мышей и ночных птиц.

Прюдом мирно спал в своей комнате. Сторож-алжирец, обойдя домик, пропел, как обычно, свою песенку, в которой звучала тоска по лазурному вольному морю, и спокойно растянулся на цыновке, предоставив охрану бунгало добрым «духам». Окончив охоту на мошкару, летучие лисицы издали мелодичный звук, подобный звону серебряного колокольчика, и неподвижно повисли вниз головой на ветвях излюбленного ими мангового дерева. Только кошка да ручной удав бодрствовали во дворе, выслеживая крыс.

Внезапно в душную лунную тишину ворвались нестройные звуки. Они шли из джунглей, черной стеной встававших над поляной. Это было глухое ворчанье, напоминавшее отдаленный рокот прибоя.

Постепенно усиливаясь, оно перешло в протяжные вопли. Ревело несколько зверей, скрытых во мраке. Вой нарастал, переливаясь дрожащими нотами, и далеко разносился по джунглям. Казалось, в дебрях заиграл гигантский невидимый орган…

При первом же призывном звуке Уара порывисто вскочила на ноги. Глаза ее фосфорически горели. Львица била себя хвостом по бедрам. Дрожь волнами пробегала по ее телу. Рванувшись к балюстраде, Уара натянула веревку. Тяжело дыша, она начала трясти головой, словно пытаясь сбросить ошейник… Там, на опушке джунглей львы пели ей серенаду, кидая в лунный полумрак призывы любви…

На пастбище охваченное ужасом стадо сбилось в кучу; быки, телята, козы жались друг к другу. Собаки тявкнули раза два, но тут же умолкли, словно захлебнувшись страхом. Пастухи подбросили в костры хвороста и, сжимая оружие, глядели в синюю мглу стволов. В загонах для скота бобо зажигали огни, которые отгоняют злых «духов» и могучих хищных зверей…

Уара беспокойно топталась на месте, сопела и тихонько подвывала хору львов. Рыканье становилось все громче, победоноснее. Оно окутало густыми волнами бунгало и веранду с одинокой львицей. Теперь оно звучало, как буйный половодный поток, рвущий все преграды в своей вешней пляске.

Конечно, рыжие всклокоченные львы, томившиеся по Уаре, не подозревали, что ее шерсть пропитана едким запахом человека, что львица тщательно приглажена щеткой, вымыта и вычесана. Медленно, крадучись, двигались они вдоль опушки…

Окутанная сетями родных звуков, Уара позабыла о хозяине. Ее глотка начала судорожно трепетать, затем из нее вырвался приглушенный звук, за которым последовало резкое ворчанье.