Дяо Цзы-дун больше не слышал шума, доносившегося снаружи: в его ушах звучали лишь слова учителя, который продолжал бубнить, как заведенный: то обвинял ученика в трусости, то успокаивал его, то, заикаясь, требовал к себе внимания и при этом поминутно отрыгивал.

– Со мной… со мной… Ого! Я знаю, что делать… – Кулак с грохотом опустился на стол. Все, что стояло там: рюмки, чашки, – все запрыгало. – Я… мы… мы… Ай-а! Ты все еще боишься?

По лицу Дяо Цзы-дуна разлилась медовая улыбка. Он закивал головой:

– Видно, лишку хватил, вот и боюсь.

– Ладно, ха-ха-ха!

Теперь душа гостя пребывала в полном покое. Он разжал кулак и вытащил из кармана свои золотые часы. Но тут знаки на циферблате будто ожили и пустились в пляс, образовав сплошной черный круг. Ши поднес часы к глазам, но ничего не увидел. Стрелки прыгали, и ему показалось, что их семь или восемь.

В наступившей тишине слух Дяо Цзы-дуна снова уловил нарастающий гул.

– Ну что ж, поужинали и ладно! – Праведник Ши обсосал усы и причмокнул. – Мне пора к Чжан Лю. Хе-хе-хе, баба, что надо!.. В Дахэба продадим зерно. Все в порядке… Куплю ей набор колец. Нет, хватит и одного… Ли И-цин говорит, что у тебя тоже…

Он громко захохотал, и его вырвало прямо на стол.

Хозяин и гость будто сквозь сон слышали шум и грохот, окружавшие их со всех сторон; казалось, дом погрузился в котел с кипящей водой.

А праведник, покачиваясь, продолжал болтать. Он и сам не понимал, что говорит, да и Дяо Цзы-дун не пытался его понять. Оба пили без передышки, ставя рюмки куда попало, стол был весь залит вином.

– Я! Я знаю, что делать… Это… это… Ты… Ли… Ты и Ли…

Вдруг дом задрожал, и в распахнувшуюся дверь толпой ворвались люди. Это они, негодяи Пи-эр и Сюй Хун-фа!

– Что? Как они посмели?…

Служители Будды, красные, как маринованные крабы, не могли взять в толк, что надо здесь этим людям. Может быть, они громко стучали и Лю, ворча, впустил их в передний двор? Значит, Лю спелся с ними, раз согласился впустить. Но стука не было слышно. Выходит, они перелезли через стену.

Лампа бросала апельсиновые блики на темно-коричневые лица крестьян. Зрачки их глаз, глубоко запрятанные, походили на дула винтовок.

Дяо Цзы-дун съежился в комок. В голове молнией сверкнула мысль: «Попались! Теперь они нас угробят! Похоронят меня за счет храма, закопают у Семи сосен и поставят надгробие с высеченными на нем узорчатыми иероглифами, как на фонариках: «Здесь покоится благочестивый Дяо Цзы-дун».

Хмель как рукой сняло, но людей Дяо Цзы-дун все же различал с трудом. Ему померещилось, что Пи-эр не то о пяти, не то о шести головах, а у Сюй Хун-фа он насчитал восемь подбородков. Все качалось у него перед глазами, как в лодке.

Праведник Ши огромным усилием сдерживал подступавшую икоту. На усах так и застыли капли жира, которые он не успел стереть. Лицо распухло. Его била дрожь, сердце бешено колотилось. Учитель и ученик не помнили, о чем только что вели разговор. В желудке они ощущали непомерную тяжесть. Мысли путались, голова разламывалась на части.

Праведник имел власть над людьми, но тем не менее нащупал браунинг: что-то недоброе появилось в лицах крестьян.

Один из крестьян заговорил, как обычно, робко, только в голосе его звучали какие-то новью нотки:

– Мы… мы… Праведный Ши, открой амбары на дамбе… мы…

Даже не разобрав как следует слов, праведник тотчас же уловил их смысл. Рука его крепче сжала браунинг, на щеке заходили желваки:

– Открыть амбары?

Пи-эр кивнул, и на макушке его стали видны фиолетовые шрамы.

– Праведный Ши, мы истинную правду говорим… нынче год… очень уж тяжел. Не хочешь вернуть залоговые деньги – открой амбары. Есть нечего… одеться не во что… Только и остается, что помереть, если ты…

Вены праведника, казалось, вот-вот лопнут:

– Бунтовать?!

Бац! Кулак с грохотом опустился на стол, в лампе запрыгал фитиль. Опрокинулась чашка, и по столу разлился жирный суп. Зазвенели рюмки. Палочки для еды полетели на пол.

Праведник Ши оттолкнул стул, точно расчищая место для поединка. Дяо Цзы-дун поглядывал то на дверь, то под стол. Бежать никуда! Ио он сразу сообразил, как действовать: ведь у него есть винтовка. Правда, она заперта в чулане. И старина Лю куда-то запропал. Надо позвать его – пусть принесет винтовку! Нeт, не выйдет. Попробуй он раскрыть рот – этот негодник Пи-эр живо заткнет его здоровенным кулаком.

Между тем Пи-эр выжидательно смотрел на праведника.

– Зачем злобствуешь? – раздался чей-то грубоватый голос. – Ведь мы с миром пришли, л ты зло затаил.

– Вот-вот! Мы только просим открыть амбары. Откроешь – ладно, а не откроешь…

– Как жить дальше? Коли не откроешь…

– Не хочешь, так верни залоговые деньги!

– Просим тебя, праведный Ши, напиши записку, мы отнесем ее к дамбе, и твои люди откроют амбары.

Настоятель заскрежетал зубами:

– Амбары мои! Мои! Эй, вы! Вы!

Резче обозначились па лицах морщины; налились кровью глаза: того и гляди, крестьяне оросятся па праведника и разорвут его на части.

Не смея глядеть людям в глаза, Дяо Цзы-дун зашептал трясущимися губами:

– Учитель, учитель, позвольте им… разрешите…

– Свинья! – Праведник в бешенстве залепил ему оплеуху.

Глаза его едва не вылезли из орбит. Послушаться Дяо Цзы-дуна? Ни за что! Кто станет ему после этого повиноваться? Он и не подозревал, что эти негодяи так смелы.

Как переменился мир! Раньше хоть Бодисатвы боялись, а сейчас и Бодисатву ни во что не ставят, и он, праведник, со своим браунингом для них ничто.

– Просим тебя, напиши, пусть откроют амбары!

От оплеухи Дяо Цзы-дун отлетел к стене, ударился затылком и, хлопая глазами, смотрел на праведника. Левая щека его стала лиловой. В ушах стоял ужасный шум, в глазах рябило от множества жестикулирующих рук. Перед ним поплыло пепельно-серое лицо учителя, его рог, как во время конвульсий, то открывался, то закрывался, и непонятно было: говорит учитель или только шевелит губами.

Неожиданно он повернулся к Дяо Цзы-дуну:

– Неси кисть и тушь!

– Что?! – Дяо Цзы-дун вздрогнул и снова ударился затылком о стену. Однако тотчас же бросился выполнять приказание, а в голове неотступно вертелось: «Только бы их отсюда спровадить, только бы спровадить…»

Сразу наступила тишина. На улице залаяли собаки – одна, другая, третья, – будто в деревне появился чужак.

Несколько десятков пар глаз впились в руку праведника, который, закусив губу, кистью выводил иероглифы… Пусть отправляются с этим листком на заливные поля и требуют у охраны[4] открыть амбары… Писал праведник одно, а на уме у него было совсем другое. Теперь он знал, как справиться с этими негодяями. Безмозглые боровы!

«Есть два способа утихомирить народ, – часто поучал он своих учеников. – Первый – это одурачить его, как одурачивают разбушевавшихся свиней; стоит позвать их: «дю-дю-дю», – как они сразу угомонятся, совсем не обязательно кормить их рисом. А не удалось одурачить, тогда надо прибегнуть к оружию – это способ более жестокий. Словом, поцеремониться немного, а потом пусть испытают на своей шкуре закон сторожевых постов».

Чтобы спровадить людей, Ши пошел на уступки, а вдогонку им пошлет стражу для расправы. Завтра нескольких арестуют, и силы крестьян будут подорваны.

Рука праведника дрожала, пока он писал, и он едва не выронил кисть.

Крестьяне, однако, и не думали расходиться.

– Возьми, брат Гао-сань, записку и беги на дамбу. Как уладится все, дай знать, мы здесь подождем.

Тот, кого назвали Гао-санем, схватил записку.

– Ждите от меня вестей. Если до рассвета не дождетесь, знайте…

Тело праведника обмякло, перестало ему подчиняться. Зубы стучали. Вдруг он выхватил браунинг и с такой силой нажал на спусковой крючок, что заныл палец.

Раздался выстрел.

Кто-то пронзительно вскрикнул. Толпа разом подалась назад.