Пока рыбовозка стояла у залива, а рыба лежала на траве, все было легко и просто. Теперь же, когда они удалились по дороге на целый километр, частые поливы и смена воды в цистерне стали сущим наказанием. Поливочные машины для лугов и полей Сеня мог бы приспособить и для рыбы, но им требовалась своя водозаборная сеть, поэтому опять пришлось кланяться пожарным. Тут здорово помог Мытарин. Он дал одну свою машину и вытребовал две из райцентра, вызвав с ними самого начальника пожарной охраны товарища Башмакова. Правда, был Башмаков непробойный бюрократ,[10] но если дело простое и уметь заставить, — работал как отлаженный механизм.

Мытарин заставить умел, но Башмаков, считавший важной только свою работу, оказал сопротивление и ему.

— У тебя, понимаешь, дело медлительное, мирное, у меня, извини-подвинься, скорое, пожарное. Стихия! А при большой, понимаешь, стихии водой из шланга не заливают, не положено по существующему закону.[11]

Они стояли на обочине дороги рядом с рыбовоз-кой, большой, как стог, Мытарин и короткий, прочный, голова без шеи, Башмаков. Движение было остановлено для смены воды в цистерне и отдыха шоферов.

— Нам не заливать, а поливать, — терпеливо сказал Мытарин, глянув вниз на пожарника. — Стихия тут другая, невиданная, действовать надо внимательно.

— Извини-подвинься, понимаешь, но рыба не может быть стихией.

— А ты видел такую рыбу?

— А зачем, понимаешь, видеть постороннее дело? У меня, извини-подвинься, есть свое, и я должен его исполнять по закону.

— Вот и исполняй. Ты назначен в мое распоряжение. — И показал служебную записку: знал, как запрячь бюрократа.

— Слушаюсь. — Башмаков обрадовался такой ясности, подтянулся, как в строю, и, топая кирзовыми сапогами по дороге, как по барабану, направился к своей пламенно-красной машине.

Работу он наладил бесперебойную, но все равно не успевал. Солнце палило во все лучи, орошение увлажняло чешую открытой рыбы минут на пять, не больше, и Парфенька с Сеней посоветовали покрыть желоба свежескошенной травой и поливать эту траву. Потребовались тракторы с косилками, граблями, подборщиками, прицепными тележками… Сенокос в Ивановке, несмотря на протесты Семирукова («На чужом горбу хотите в рай въехать!»), был остановлен, технику и людей перебросили сюда.

Вместе с этой едва преодоленной трудностью росла, усложняясь, проблема связи. Могучий бас Мытарина, усиленный мегафоном, доставал от залива до головной машины Витяя, но приходил к нему с запозданием, когда транспортеры уже были пущены, а головные машины еще стояли на месте. Рыба налезала на последний грузовик, свивалась в кольцо, начинала биться, выскакивала из желобов, и движение, едва начавшись, опять останавливалось. Надо было укладывать рыбу.

Мытарин перенес свой командный пункт на головную машину, но теперь его на несколько секунд позже слышали у залива, и когда после команды грузовики уже шли, транспортеры еще не были включены. Рыбу чуть не разорвали, перепугали, рассердили, она стала биться, расшвыряла людей, поломала несколько желобов. Больше всех досталось Парфеньке — он стоял ближе, и бока у него болели сильнее. Правда, слесарей и плотников пришлось тоже перевязывать — спасибо Илиади, что оставил у залива медсестру.

Пришел Межов, поглядел на этот погром и вызвал Примака, чтобы тот посадил одного своего радиста в кабину головной машины.

— Связь наладьте так, как скажет Мытарин.

Примак досадливо козырнул: обидно подчиняться лейтенанту запаса Мытарину, но и Межов был всего лишь нигде не служивший, кроме военных сборов, старший лейтенант.

Вереница машин, растянувшаяся уже довольно далеко, не глушила двигателей, над дорогой стоял душный синий чад, и ни ветерка, ни тучечки. Если бы не фонтаны пожарных машин, поливающих рыбу, здесь задохнулись бы.

Встречных и попутных машин на тесном проселке проходило немного, но появились любопытствующие на мотоциклах, «Москвичах», «Запорожцах», курсировали дежурные милицейские, врачебные и потреб-союзовские машины, прибыл патруль ГАИ.

Дорога была явно перегружена, дело двигалось медленно, а тут еще приехали телевизионщики из областного центра, корреспонденты областных газет. Правда, их сразу взял на себя Межов, но Мытарину тоже пришлось отвлекаться от дела, останавливать движение, спорить с наивным Парфенькой, заварившим эту кашу.

Парфенька, посоветовавшись с Голубком, сказал Мытарину, что рыбу надо покормить, а то вдруг подохнет, жалко такое-то сокровище. Да и вся натуга наша пропадет ни за что. Мытарин возразил: поверь мне, зоотехнику, всякое живое существо способно долго обходиться без пищи за счет внутренних ресурсов организма. Всякое! Это проверено многократно.

— Она же не всякая, Степан Яковлич.

— Не всякая. Но законы живого едины.

— Тогда отощает, — не сдался Парфенька. — Электричество перестанет вырабатывать, ослабнет, а на слабую-беззащитную любая хворь накинется, любой грипп.

Мытарин подосадовал на неотступность Парфеньки и разрешил скормить с десяток утят. Обрадованный рыболов побежал к Голубку на ферму, утят получил, но на полпути был настигнут Семируковым. Тот будто ждал такого случая: очень уж злился, что рыба уходит в совхоз, а ее тут корми колхозными утятами.

Парфеньку вызволил Межов. Он отругал Семирукова за местнические настроения и велел выдавать утят на прокорм рыбы беспрепятственно. По накладным, разумеется, законно и столько, сколько понадобится. Дело у нас общее.

Парфенька взял корзину с утятами и отправился кормить рыбу. Утята всю дорогу пищали, но он скрепя сердце влез с помощью Витяя на цистерну и посовал их в просвет горловины. Они запищали еще громче, лезли друг на дружку, тянулись к горловине, силились выскочить, но уровень воды подтекающей посудины был невысок, просвет, оставленный рыбой, узок. Парфенька, нагнувшись, стоял на четвереньках, глядел в нутро цистерны и чуть не плакал от жалости. Такие-то пушистые крошечки, инкубаторные сиротки, матерей не знали, жить только начали. Им плавать бы в мелком заливе, радоваться тихой воде, солнышку, травяному бережку, а тут… Тут в сутемках воды лежала, свернувшись толстенными неровными кольцами, голодная рыба, позолоченная, волшебно прекрасная, с хлопающей веками голубоглазой головой, ждала этих нежных, пушистых утят.

— Ну как? — спросил Витяй, покуривающий на подножке.

— Лупает глазами, ждет, — сказал Парфенька. — Должно быть, меня боится. — И отпал от горловины, замер, ожидая.

Несколько минут утята пищали с тревожным постоянством, но вдруг суматошно захлопали по воде крылышками-, писк стал отчаянно-пронзительным, и Парфенька понял, что рыба начала обедать. Не прошло и минуты, как в цистерне все стихло. Парфенька нагнулся к люку и почти перед собой увидел поднятую веселую голову с голубыми глазами, с черными ресницами. Морда наполовину высовывалась из воды, на конце виднелись два небольших отверстия. Неужто ноздри? Но тогда, значит, Монах правильно говорил насчет двойного дыхания… Розовые плавники-ладошки медленно шевелились, облегчая повороты красивой лошадиной головы, и вроде бы благодарили Парфеньку за утят, а глаза просили еще.

— Хватит, — прошептал Парфенька. — Десяточек скушала, и хватит. Ты теперь не в вольной Волге плаваешь, а в машине едешь. Вечер наступит, побольше принесу. Семируков теперь не помеха…

Вскоре привезли обед и шоферам. Заботкин расстарался, и на первое была холодная мясная окрошка с квасом и свежими огурцами, а на второе шашлык из баранины с зеленым луком. Пахучий, вкусный.

За поварих приехали семипудовая Анька Ветрова, заведующая сепараторным пунктом совхоза, и тетка Паша, худая, грозная старуха, продавщица «Пельменной». Шофера ей благоволили, как и толстомясой безмужней Аньке, приветствовали обеих от души.

— На повышение рванули, бабоньки? Здрасьте, кормилицы!

— Аня, крошечка, неужто и кашеварить умеешь.