Ручьев закурил и стал терпеливо слушать. Башмаков хоть и остолбенел на одном уровне, хоть и непробиваемый, но — свой же, хмелевский, когда-то активным комсомольцем был.

В раскрытую дверь влетел стук машинки, и следом за ним в кабинет вплыла тучная медсестра, с чемоданчиком. Ручьев встал ей навстречу, а Башмаков продолжал выступать:

— Извини-подвинься, но свой план по построению коммунизма в Хмелевке я, понимаешь, возьму на другой объект. Товарищ Дерябин большой руководитель, но он недооценивает…

Сестра сделала противостолбнячный укол, забинтовала колено и руку, сложила в чемоданчик свои принадлежности и неспешно, как баржа, уплыла.

Башмаков продолжал выкладывать разные бумаги и, гордый собственным великодушием, наставлял преемника, учил делу. Ручьев крепился, крепился и не выдержал:

— Не дело портит человека, а человек — дело.

— Правильно, — не понял Башмаков. — Это у нас основное.

Наконец Дуся принесла отпечатанные бумаги, они подписали их, и Башмаков передал Ручьеву главное — печать.

— Она, понимаешь, отклеилась от долгого употребления, — Башмаков достал из кармана кителя черный кисет, а из кисета черный резиновый кружочек и передал ему, — но вы сделайте новую ручку и приклейте. Старая, понимаешь, потерялась, поскольку была сломана. Штемпельная подушка вот здесь, в правом верхнем ящике.

Ручьёв помял черный кружочек, вымазанный синей мастикой, поглядел на перевернутые мелкие буковки.

— Одна резинка. Как же я ее носить буду? Вы дайте мне этот свой кисет…

— А на другом объекте, понимаешь?

— На пожарке, что ли? Да там и печати-то, наверно, нет.

— Как так, понимаешь? Начальник не должен быть без печати.

— Тогда, может, — отдать Дусе или Чайкину Сережке?

— Отдать печать?! — Башмаков сокрушенно покачал головой. — И таких назначают на ответпосты! Учтите, без печати вы — ничто!

— Ну ладно, ладно. — Ручьев сунул резинку в наружный карман пиджака. — Что еще?

— Распорядок дня. Он на столе под стеклом. Садитесь и читайте. — Башмаков наконец вылез из-за стола, взял под мышку неразлучную красную папку и канцелярское Дело с планом построения коммунизма. — Желаю высоких производственных успехов и семейного счастья в личной жизни.

Пожатие было сильным, — рука сапожника! — уверенным, а улыбка, с прищуром холодных светлых глаз, — мстительно-торжествующей, будто он уже видел не только близкое поражение Ручьева, но и конфуз начальников, его назначавших. Ручьев засмеялся и помахал ему перевязанной левой рукой. Катись ты, дядя, подальше с этой своей убежденностью в собственной незаменимости, проживем.

Башмаковский распорядок дня был прост и краток:

Ручьев вынул этот листок из-под стекла, смял и бросил в корзинку у стола. Надо оглядеться и составить свой распорядок. А кресло у него хорошее, удобное, жаль, не вертящееся. Впрочем, особо вертеться тут не надо, селектор и телефоны под рукой. Он нажал клавишу селектора, позвал неофициального заместителя:

— Сережка, надо посоветоваться, заскочи на минутку.

— Сам уже, значит, не можешь? — удивился тот. — Я же через стенку от тебя.

— Ну-у наглец! Taк говорить с директором! Уволю!! — И переключился на секретаря: — Дуся, в колбасном доска «Наши ударники на набивке кишок», измените название.

— На какое, Анатолий Семенович?

— Да пусть напишут просто: «Наши передовики». Проследи.

— Хорошо, Анатолий Семенович, сейчас сбегаю в цех.

Сергей Чайкин, улыбаясь, прошел от двери к директорскому столу, истово поклонился.

— По вашему приказанию прибыл, дорогой Анатолий Семенович!

— Молодец, что величаешь, хвалю.

— Куда деваться, вдруг в самом деле уволишь. Вон ты какой грозный. И уже перевязан. Сразу в бой бросился?

— Приходится. Состряпали вы с Башмаковым черт-те какое хозяйство… Садись.

Они были ровесниками, вместе учились в школе, дрались, дружили, влюблялись в одноклассниц, вместе призывались в армию, служили в одной части, только Ручьев на последнем году стал освобожденным комсоргом полка, а сержант Чайкин до конца был командиром минометного расчета. После увольнения в запас их пути разошлись еще дальше. Ручьева взяли в райком комсомола, и он поступил на заочный истфак пединститута, а веселый книгочей, Чайкин затосковал по серьезности и порядку и ушел в бухгалтеры. В прошлом году закончил с отличием экономический факультет и загордился этим, особенно перед руководителями: экономика — это, уважаемые товарищи, наука, а экономисты — основательные люди, в отличие от хозяйственников и администраторов, сплошь дилетантов, ярко выделяющихся своим невежеством и профессиональной глупостью среди остального работающего люда. Башмаков принял это заявление на свой счет и не простил обиды даже после того, когда узнал, что Чайкин любит его дочь и хочет жениться.

— Ну вот, Сережка. Вчера я кое-что прикидывал на досуге, давай уточним, а после рабочего дня посовещаемся с начальниками цехов, с мастерами…

Требовательно зазвонил черный областной телефон, Ручьев взял трубку. Сам начальник управления товарищ Дерябин поздравлял с вступлением в должность и настоятельно просил дать к концу дня свои предложения по новому названию комбината.

— Хорошо, — сказал Ручьев, — как-нибудь на досуге… Сегодня? Но это ведь, кажется, терпит… Хорошо, Иван Порфирьевич, мы посоветуемся… Нет, пока не знаю… Но ведь я еще не осмотрелся… Я постараюсь, конечно, но оба заместителя в отъезде, из главных специалистов есть только бухгалтер-экономист… Ну, хорошо, приеду. — Ручьев пожал плечами и, положив трубку, вопросительно посмотрел на улыбающегося Чайкина. — Требует дожать месячный и квартальный планы. Первого июля в управлении назначено совещание, предлагает выступить с предложениями по расширению производства…

— Прошлогодние подправим, и валяй. Башмаков всегда так делал.

— За что и слетел. Странно, что ты предлагаешь его в пример.

— Не в пример, но комбинат-то прежний, ты только пришел, ничего еще не знаешь. Дерябин говорил с тобой конфиденциально, а через час-другой придет официальная телефонограмма: «Директору Хмелевского пищекомбината тов. Ручьеву. Предлагаем первого июля текущего года к одиннадцати ноль-ноль прибыть на областное совещание в управление местной промышленности. При себе иметь анализ производственной деятельности комбината и план увеличения производства установленной продукции».

— Анализ и план? Когда? Он же сам требует дожать месячные и квартальные задания, осталось четыре дня!

— Именно поэтому и гонит. Он умный, Толя, он знает, что полугодовой управление не вытянет, надо принимать меры. Вот и собирает большое совещание уже первого июля — пусть все видят, что Дерябин быстр, оперативен и контролирует ситуацию. Он даже мелкие детали не забывает: устаревшее название нашего комбината, смешную Доску передовиков в колбасном цехе. Да и не такие это мелочи. Так что не забудь о названии, занимайся текущими делами, гони план, а первого скатаешь в управление.

— Без анализа и плана?

— Подправим прошлогодние, Башмаков всегда так делал.

— Опять ты со своим тестем! Я что, идиот? Все башмаковское тут давно надо опрокинуть, развалить, разметать до основания. Или, по-твоему, не надо?

— Надо, Толя. Но знаешь, что говорил на этот счет господин Лихтенберг? Он советовал не разрушать слишком поспешно неудобное здание, чтобы не подвергнуться новым неудобствам. Улучшения надо вводить понемногу.

— Книжник ты. Начитался и золотой серединки хочешь, боязливым стал, осторожным.

— Предусмотрительным, скромно говоря, дальновидным.