— И теперь, — продолжала она, запинаясь, — ты думаешь, что можешь вот так, легко и просто опять появиться в моей жизни, как будто в ней уже приготовлено тебе место. Ошибаешься. В моей жизни тебе нет места. Ты мне не нужен, и я не хочу тебя.

— Знаю, я причинил тебе боль, — мягко отозвался он. — Ты и представить себе не можешь, как ужасно я терзался из-за этого. Пойми, Лесли, судьба дала нам еще один шанс. И его упускать нельзя.

И снова в ее глазах блеснул гнев.

— И в этом ты прав. Судьба предоставила тебе возможность увидеть, какую мерзость ты сотворил из собственной жизни. Именно это, Тони, и никак иначе.

Тони отвел глаза. Эти слова глубоко ранили его. Он не переставал думать о своем позоре и унижении с тех пор, как увидел выражение ее лица, когда Лесли, открыв дверь, узнала, кто перед ней, — выражение безразличной скуки и плохо скрытого пренебрежения. Именно так встречает любая домохозяйка назойливого продавца.

— Если беспокоишься насчет денег, — начал он, — так не волнуйся, никаких проблем. Как только ты вернешься, я снова стану прежним, тем же человеком, что был всегда, до того, как мы расстались. Найду работу получше. Ты будешь жить в таком точно доме, как живешь сейчас…

Но слова замерли на губах: он прочитал в глазах Лесли всю беспочвенность своих фантазий.

Лицо Тони вспыхнуло краской стыда при мысли о том, что Лесли намеренно унизила его. И в этот момент он почти ее ненавидел.

Тони открыл дверцу и, обойдя вокруг, сунул голову в окно.

— Хорошенько все обдумай, — предупредил он. — Времени у тебя сколько угодно.

Тон его был холодным и деловитым.

— Не нужно мне время, — бросила Лесли. — И думать о тебе не желаю.

Она уже хотела включить зажигание, но Тони успел вытащить ключ и, издевательски усмехаясь, помахал перед ее носом.

— Твой муженек знает о ребенке? — осведомился он.

Руки Лесли, дрожа, легли на руль. Но она старалась смотреть вперед и не повернуть головы.

— Знает, — ответила она, молясь о том, чтобы голос звучал достаточно убедительно.

Тони продолжал звенеть ключами, не сводя с нее глаз.

— Ну что ж, увидим, — пообещал он.

Лесли, сцепив зубы, продолжала сидеть.

— У тебя ведь нет детей от него, правда? И, готов побиться об заклад, ты пыталась. Видишь, детка, это только доказывает мою правоту. Он не годится для тебя — не тот человек. Подумаешь, инвалид какой-то. Неудачник. Я наделал много ошибок, но и это — твоя ошибка. Когда-нибудь у тебя будет куча детишек. Моих.

Лесли ощущала, как все туже завязывается петля, как все больше не хватает воздуха. Собрав все силы, она глубоко вздохнула, словно пытаясь порвать эту петлю.

— Ты просто жалок, Тони, — бросила Лесли. — Уходи и живи своей жизнью. Желаю тебе удачи.

Она мягко взяла у него ключи, и Тони даже не попытался ее остановить. Лесли кое-как удалось завести машину, и хотя Тони пытался сказать еще что-то, она переключила скорость, нажала на педаль, и рев мотора заглушил его голос.

Направляясь к воротам, Лесли взглянула в зеркальце заднего обзора и еще раз увидела Тони, высокого, в деловом костюме, в окружении густых деревьев и могильных камней — жуткое зрелище, призрак прошлого, восставший из могилы, чтобы преследовать ее.

Пытаясь унять дрожь, Лесли уставилась вперед на дорогу и запретила себе оглядываться.

Это был худший год в жизни Джил.

Ей приходилось постоянно носить улыбающуюся маску для прессы и посторонних, хотя на самом деле жизнь ее была разбита, а надежды на будущее разрушены. Случившееся тяжелым бременем легло на душу, и Джил искренне боялась, что не сможет стать настоящей матерью своему ребенку.

Известие о ее беременности разительно повлияло на решение Джордана покинуть ее. Теперь об этом не могло быть и речи. Джордан велел адвокатам немедленно прекратить бракоразводный процесс и начал с нетерпением ожидать рождения ребенка, заранее представляя себя в роли отца, и с какой-то одержимостью занялся приготовлениями к появлению малыша на свет. Вопреки статьям в прессе, именно Джордан, а не Джил, наблюдал за устройством великолепной детской комнаты, выходящей окнами на юг, лучшей во всем пентхаусе. Он не упускал ни одной мелочи, оставив напоследок только окончательную отделку, пока не будет известно, мальчик это или девочка.

Все это время он оставался холодно внимательным к Джил, следя за тем, чтобы она побольше отдыхала и правильно питалась. Джордан даже отвез ее к доктору и сам узнал все, что только возможно, о беременности и родах.

Все это было проявлением всего лишь долга. Джил ощущала себя сосудом, в котором покоилось драгоценное содержимое.

В самом начале беременности Джил надеялась, что они по-прежнему будут заниматься любовью, что ребенок сможет возродить былую нежность между ними и, несмотря на то ужасное, что сотворила Джил с их браком, они снова будут вместе.

Но Джордан не прикасался к ней. Раз или два Джил пыталась подойти сама, но тут же сжималась при виде искаженного отвращением лица мужа.

Джордан продолжал спать с ней в одной постели, но теперь эта постель уже не была брачным ложем. Джордан просто оберегал жену во имя новорожденного ребенка и хотел быть рядом на случай, если понадобится срочно вызвать врача. Но он всегда поворачивался к Джил спиной.

Отчужденность между Джорданом и его женой все росла. Однако по мере того, как живот Джил становился больше, любовь Джордана к ребенку, растущему в ее чреве, все усиливалась, и он едва не сошел с ума от радости, когда младенец начал шевелиться. Он целыми вечерами просиживал возле Джил, с нежной заботой поглаживая округлившийся живот. При каждом толчке он тихо вскрикивал:

— Ну, вот! Чувствуешь? — и радостно улыбался, совсем по-детски. В эти мгновения Джордан будто воскрешал мирные, почти счастливые минуты их медового месяца. Он словно бы наконец получил от жизни все что хотел.

Но эти эмоции не имели ничего общего с его чувствами к Джил. Джордан не делал секрета из своей неприязни к жене, и когда дотрагивался до нее, хотел ощутить и прикоснуться к собственному ребенку.

Как странно, как ужасно для Джил было терпеть его руку на животе, когда он вновь и вновь прислушивался к толчкам малыша. Видеть день за днем, как растет его сострадание, его любовь, испытывать прикосновение кончиков пальцев к коже было почти невыносимо. Джордана отделяла от драгоценного младенца всего лишь тонкая перегородка, вздутая оболочка, не имеющая значения, никому не нужная — сама Джил.

Джил казалось, что она сойдет с ума, видя, как любовь обходит ее, утекает, переходит на невидимое существо в ее чреве. Она так хотела, чтобы эти нежные пальцы ласкали ее плоть, гладили и оберегали ее, только ее, но Джордан не желал думать о жене, не хотел иметь с ней ничего общего. Безымянный малыш стал звеном, приковавшим мужа к жене.

Вдруг Джил, находившаяся в постоянном напряжении, начала сознавать, что носит в себе постороннее, чужеродное тело. И по мере того, как проходили месяцы, Джил начала испытывать к этому неизвестному существу нечто вроде ненависти. Эти чувства шокировали ее, и Джил изо всех сил пыталась бороться с ними. В конце концов, это ее ребенок. Она должна мечтать о нем, ждать его рождения.

Но она уже была не в силах совладать с собой — неразделенная любовь к Джордану Лазарусу лишала рассудка.

Как она может стать нежной матерью для этого нерожденного ребенка, зачатого в извращенном, искаженном маскараде, пародии на любовь, основанной на жгучей, всепожирающей ревности Джил к другой женщине? И как она может претендовать на любовь Джордана к себе, когда она соблазнила и завлекла мужа в обличье другой женщины?

Все было так, словно ребенок родится от иной матери, а Джил была попросту суррогатом, заменой, используемой для того, чтобы произвести на свет это ненавистное дитя. Как еще объяснить полное равнодушие Джордана к женщине, в которой растет его малыш?