Он побрел по поляне, поддавая ногами корни, вороша листву. Где-то рядом какая-то зверюшка хрюкнула, а потом взвизгнула, предупреждая своих.

Немного погодя он медленно побрел обратно, растянулся возле костра и глядел в его красное нутро, пока глаза не разболелись. Он теперь был как будто весь пустой, но зато успокоился. Не тронет он Хупера. Потрескивал, полыхал костер. Хорошо возле костра. И возле реки хорошо. Правда, он отдал Хуперу все свои вещи, так что сучья и сухие листья кололись через рубашку и джинсы.

Он окликнул:

– Хупер?

Тот не ответил.

– Как ты там?

– Заткнись.

Киншоу дрогнул. Ему стало стыдно. Он вспомнил, как Хупер кричал: «Мамочка, мамочка». Его это особенно поразило.

– Да не стал бы я тебя бить.

И сразу он понял, что теперь – все, опять он отдал мяч Хуперу. Но все равно он сильней, он тверже, он не такая сопля, как Хупер. И ничего, как-нибудь обойдется. Больше не надо будет убегать, во всяком случае, из-за Хупера. Не то чтобы они поменялись ролями, но что-то все же переменилось. Киншоу теперь поверил в себя.

Вслух он сказал:

– Слушай, Хупер, ты не волнуйся. Будем тут вместе, пока за нами придут.

Хупер не шелохнулся. Он тихо лежал в темноте. Но Киншоу его слышал. Он старался не думать про то, что будет, если за ними никто не придет.

Они пришли. Уже совсем утром.

Оба не спали давно, с самого рассвета. Как только стало светать, вокруг защебетали птицы, их было полно на каждой ветке. Значит, они и ночью тут сидели, только помалкивали.

Киншоу подумал: ну вот, уже сутки. Но как будто год прошел, даже пять. Все, что было до леса, отступило в такую даль, что и не упомнить.

Он посмотрел на Хупера. Тот не спал и лежал на спине с открытыми глазами.

– Пойду сучьев соберу. А то погаснет.

– Ну и пускай.

– Нет, спичек полкоробка осталось. А неизвестно, сколько нам еще тут быть. Чего же разбазаривать.

Хупер сел, а потом, немного пошатываясь, встал на ноги. Он сказал:

– Ну, все прошло. Теперь нормально.

– А там у тебя позеленело – где ушибся.

Хупер ощупал ушибленное место.

– Шишки нет.

– Нет. Пойду за сучьями.

Тумана не было. Рассвет проник лес насквозь и как муаром одел стволы. Сперва бледный, серый, он понемногу желтел, потом набрался золота и пошел рыжими пятнами понизу, там, где лежали сухие листья.

Киншоу бродил, собирал сучья и слушал, как чирикают птички. Всю ночь тут таились, стерегли его, что-то затевали, следили за ним во все глаза, держали в страхе.

А солнышко все открыло, суетились птички и букашки, кипела жизнь. Он вздохнул, наконец-то легко, всей грудью.

– Пойду искупаюсь, – он сказал попозже. Они поели на завтрак помидоров и печенья. Хупер растянулся на траве в солнечном ромбе. Одежда на нем была как жеваная. Прямо рядом с ним, под кустом, дрозд колотил улитку о ровный камень – норовил разбить раковину. Хупер следил за ним не отрываясь.

– А ты лучше не лезь в воду. В тебе небось еще простуда сидит.

– Я выздоровел.

– Смотри.

– А в общем-то мне и неохота купаться. Сейчас вот возьму печенье и погляжу, подлетит эта птица за крошками или нет.

– Не подлетит она.

– Почему это?

– Потому что дикая. Не в саду ведь.

– Дурак, птицы все дикие, всегда.

– Не подлетит она, раз ты тут.

– А вот посмотрим.

– Только еду зря переводить. Нам ее беречь надо.

– Я же ей одни крошки дам. И чего ты везде суешься, Киншоу.

Но говорил Хупер беззлобно и не отрывал глаз от птицы.

Киншоу разделся, пошел и лег в реку, на самое мелкое место. Камни холодили ему плечи и зад, но были гладкие, не кололись. Его обмывала вода, текла и текла, расходилась, сходилась. Он подвигал ногами, как ножницами. Свет делался лимонным, цедясь сквозь листья в вышине. Они все время тихонько подрагивали. Две птицы – одна белая, одна черная – раздвинули их и взвились в высокое небо.

Киншоу закрыл глаза. Плавать ему не хотелось, вообще не хотелось шевелиться. Он думал: до чего здорово, до чего здорово. Хупер все следил за дроздом. Тот наконец добыл улитку из разбитой раковины.

Везде, везде ворковали голуби.

И тут он услышал первый крик. Залаяла собака. Сперва далеко, но они очень быстро приближались. Раз-два – и очутились совсем близко. Хруст-хруст-хруст – хрустели кусты. Они уже подходили к самой поляне, но слов пока было не разобрать. Собака снова залаяла.

Он открыл глаза и увидел, что Хупер сидит и на него смотрит.

– Идут.

Киншоу не ответил, не шелохнулся, только снова глаза закрыл.

Он лежал, его обмывала вода, и он думал: «Ну их, не надо, пусть бы нас не нашли. Хоть пока бы. До чего тут здорово. Никуда не хочу отсюда».

Ему даже Хупер уже не мешал. В лесу он ему не мешал. Тут совсем другая жизнь. Ну, не нашли бы они дорогу – так умерли бы или бы выжили. Но ему именно так хотелось. Уйти, все переменить. И вот за ними идут, их заберут – обратно.

На мгновенье он просто ужаснулся. Потом вспомнил, что было со вчерашнего утра с Хупером. Все и так переменилось. Может, наладится еще.

Опять раздался крик. Когда он снова открыл глаза, он не увидел деревьев и солнца: их заслоняла чья-то голова.

Это все Киншоу, все Киншоу, он меня в воду столкнул.

Киншоу дернулся как ужаленный, потрясенный таким наглым предательством.

– Врешь, врешь! Это не я, меня и не было даже, я до тебя пальцем не дотронулся, ты сам!

– Он меня сзади толкнул.

– Врешь, врешь, врешь!

– Чарльз, ну как ты разговариваешь? Что за тон?

– Не трогал я его!

– Но для чего бы тогда Эдмунду выдумывать? Я уверена, что ему совершенно незачем говорить неправду.

– Ну да! Этот врушка проклятый, этот подлюга что хочешь наговорит. Я его не трогал!

– Что это еще за выраженья? Мне очень за тебя стыдно.

Они сидели в малой столовой. За открытым окном гудел от пчел и зноя и пестрел цветами сад. Киншоу хотелось поскорей отсюда вырваться.

– Я бы насмерть мог разбиться, правда? Так голову об камень расшиб! Мог умереть.

– Нет, миленький. Вряд ли. Ты об этом не думай. Но, конечно, ты перенес ужасный испуг.

– А он как сядет на меня и давай лупить. Уже потом. Лупит и лупит.

Киншоу смотрел, как его мать склонилась над Хупером, изучая синяк. Он думал: ненавижу. Ненавижу обоих. Хупер отводил от него глаза.

Киншоу начал:

– Он рыбу ловил, руками, и поскользнулся. Упал и голову расшиб, вот и все. А меня тогда и не было даже.

Он заглотнул конец фразы. Оправдываться – толку чуть. Все молчали. Мама с мистером Хупером стояли бок о бок у кухонного стола, оба с каменными лицами. Киншоу отвернулся. Пусть чему хотят, тому и верят. Они сказали – он во всем виноват, во всем, он первый убежал в лес, это его затея. Хупер не виноват, он только пошел за ним. Ну, а почему он убежал – им и дела мало. Жажда приключений, они сказали, глупая выходка. И как им объяснить, что он уйти хотел насовсем, навсегда.

Он побрел к двери.

– Чарльз, постой. Гулять тебе нельзя.

Он запнулся.

– Возьми книгу и отправляйся к себе в комнату.

– Зачем? Я же чувствую себя хорошо.

– А тебе не приходит в голову, что это за то, что ты вел себя нехорошо?

– Нет, ничего я не вел, неправда, я его не трогал.

– Ах, сейчас не об этом речь. Я имела в виду, как это гадко вообще – убежать и еще подвести Эдмунда.

– А зачем он пошел, я его не звал.

– И вдобавок вы перенесли ужасный испуг.

– Ну, я-то не перенес.

– Незачем говорить дерзости и глупости, даже если тебе кажется, что ты очень храбрый. Уж я-то, наверное, знаю, что для тебя лучше.

– Со мной все нормально.

– Не говори «нормально», Чарльз, сколько раз тебя просить? Так вот, детка, тебе уже сказано – иди к себе в комнату. И что это за манера – дерзить и спорить? Тебе, в конце концов, всего одиннадцать лет. Ты бы хоть мистера Хупера постеснялся.