– За что?

– Я так переволновалась за тебя, миленький.

– Да-а?

– Конечно, легко сказать «да-а?», но ты просто не знаешь, что со мной творилось! Ты раньше не поступал так нечутко, Чарльз. И мистер Хупер тоже переволновался.

– Да-а?

– Да, правда, он очень беспокоился, и не только за Эдмунда. По-моему, он к тебе прекрасно относится.

У Киншоу свело живот.

– Он к нам так внимателен, миленький. Ты уж будь с ним повежливей. Пожалуйста, постарайся. Просто надо сначала немножко подумать, а потом уж говорить.

На воле, на дереве, ухнула сова.

– Ты, наверное, не очень-то себе представляешь, где бы мы были, если б не доброта мистера Хупера.

– Были бы в другом месте, опять в чьем-то доме, где же еще?

– О нет, все не так просто, даже совсем не так просто. Ты еще мал и не понимаешь.

Киншоу опять подумал про лес. Хорошо бы лежать там, безо всего, в реке.

– Ну как ты мог до этого додуматься? Уйти бог знает куда, и еще в лес забраться, и никого не предупредить?

Он пожал плечами.

– Я просто тебя не пойму, Чарльз. Ты всегда был такой нервный, в раннем детстве боялся темноты, я даже лампу оставляла у твоей кроватки.

– Ну, это сто лет назад, когда я еще маленький был.

– Не такой уж маленький...

– Это до школы еще. А теперь я ничего не боюсь.

Интересно, поверила она или нет. Он не знал, что она думает.

– Спасибо, я попил.

Он хотел, чтоб она ушла.

– Чарльз, я надеюсь, я верю, что нам будет хорошо. Мне уже и сейчас хорошо.

Киншоу смотрел на нее во все глаза. В морщинки у нее набилась зеленая мазилка. Ему стало противно.

– А ты? Тебе-то тут нравится?

– Да, спасибо.

– Нет, ты скажи, маме-то ты скажешь? Если что-то не по тебе, наверное пустяк какой-нибудь, – скажи, и мы поскорей все уладим, и все опять будет в порядке. Ты пока еще не такой большой, чтоб ничего мне не рассказывать, верно?

– Со мной полный порядок.

– Я понимаю: Эдмунд, наверное, не похож на других твоих друзей, но он...

Киншоу задохнулся:

– Я его ненавижу. Я же сказал. Я ненавижу Хупера.

– Ах, как ты плохо говоришь! И в чем дело? Что бедный Эдмунд тебе сделал?

Он не собирался ей ничего рассказывать. Ни за что. Он мял уголок простыни и хотел, чтоб она ушла. Она начала:

– Ну тогда я тебе кое-что должна рассказать... – и запнулась.

– Что? Что-то будет, да?

– Нет-нет, не скажу. Отложим до завтра. Уже очень поздно, у тебя был трудный день.

– Нет, скажи, скажи, я сейчас хочу знать. – Киншоу сел в постели, он почуял какой-то новый подвох.

– Мы с мистером Хупером много говорили про вас с Эдмундом, и у нас такие интересные планы... Мистер Хупер очень, очень к нам внимателен, Чарльз. Ну ладно... Ятвердо решила: больше сегодня ни слова, ты слишком устал.

– Нет, я не устал, не устал.

– Не спорь, пожалуйста, детка. Когда все окончательно утрясется, ты узнаешь, это будет приятный сюрприз.

Миссис Хелина Киншоу встала, оправила постель и потом склонилась над сыном. Зеленые бусы холодили ему щеку.

Когда она ушла, он встал и подошел к окну. Тисы на лунном свету сделались мрачные, загадочные.

Он подумал: они поженятся. И Хупер говорил. Мы останемся тут навсегда, насовсем. И Хупер теперь будет мой брат. Вот и весь их сюрприз.

Он долго стоял в темноте. Было очень жарко. Он вспоминал душный, сырой, земляной запах леса и как все там шуршало, бродило. Он думал: от людей толку мало, люди мне не помогут. Есть только разные вещи, места. Есть лес. Страшный. Надежный.

Он опять лег в постель.

Мистер Джозеф Хупер стер салфеткой джем со своего маленького рта.

Киншоу обвел глазами всех за столом. Он думал: сейчас скажут, сейчас узнаю. Мама, блаженно забывшись, вертела сахарницу. Он увидел, как она посмотрела на мистера Хупера. Мистер Хупер – на нее. Киншоу подумал: значит, он будет моим отцом.

Мистер Хупер сказал:

– Ну вот, а теперь утренние известия. У меня для тебя сюрприз, Чарльз. Ты не вернешься к святому Винсенту, а с нового учебного года пойдешь в ту школу, где учится Эдмунд!

Он одно понял – что надо спасаться, бежать от Хупера. В доме не спрячешься. Он побежал наверх, наверх и по всем коридорам и ни в одной комнате не решался оставаться. Хупер застукает. Он стоял на темной площадке перед чердаком, старался отдышаться, и у него щемило грудь. Лучше бы всего опять уйти в лес, забраться глубже, и чтоб ветки смыкались за ним – укрыться. Хорошо бы найти тот ручей.

Но не видать ему леса. Хупер пойдет следом, по полям, зашуршит кустами, затравит.

Шаги на лестнице. Киншоу побежал.

Он и раньше видел этот сарай, тыщу раз его видел через просвет в высокой изгороди вокруг сада. Там был участок, за которым никто не смотрел и где росла высокая, по пояс, крапива. В самой глубине, в углу, стоял сарай.

Киншоу побежал по въездной аллее между рододендронами и свернул налево. На дорожке он остановился передохнуть. Было очень тепло. Он слышал, как тарахтит на Доверовом холме трактор. И больше ничего. Он еще постоял и пошел обратно, держась поближе к кустам, пока не дошел до оборванной проволоки у входа на тот участок.

Солнца не было, низко висели серые тучи, и душно, хмуро застыл воздух.

Дверь сарая была заперта на замок. Но когда Киншоу до него дотронулся, пальцы у него покрылись ржавой пылью, а замок раскрылся.

Он чуть не закричал от радости, что избавился от Хупера. Нашел местечко, где можно побыть одному. Раньше он не решался один сюда ходить.

Он вспомнил, как те трое сидели за завтраком, как Хупер с непроницаемым лицом мешал, мешал ложечкой сахар.

«Ты пойдешь в ту школу, где учится Эдмунд».

Киншоу очень осторожно пошел в глубь сарая, он вынюхивал дорогу, как зверь.

Там было душно и очень темно. Когда дверь распахнулась, светлый клин упал на цементный пол, выхватил клочья притоптанной соломы и грязь. Киншоу еще шагнул, озираясь с опаской. Ничего. Никого. В углу – груда старых мешков. Он добрел до них и сел. Его знобило.

Через несколько секунд дверь захлопнулась. Киншоу вскочил и бросился к двери, но, когда протянул к ней руку, услышал, как лязгнул замок. И опять все стихло.

Он немного обождал, потом окликнул:

– Хупер?

Молчание.

– Слушай, я же знаю, это ты.

Он повысил голос:

– Я могу выйти, подумаешь, дверь запер, дело большое. Захочу и выйду, я знаю, как отсюда выйти.

Молчание.

Раз Хупер его запер, значит, он выследил его из окна и за ним пошел. Он хитрый, он все может. Но сам-то он как же ничего не видел и не слышал, ведь он все время озирался?

Может, это и не Хупер вовсе.

Пустырь кончался густой изгородью, а за ней начинались поля. До поселка отсюда далеко, и, кажется, тут никогда никто не ходил. Наверное, все же прошел кто-то. Год назад за двадцать миль отсюда одного удавили. Хупер говорил. Двадцать миль – совсем близко.

Он представил себе бродяг, и убийц, и работника со знакомой фермы – с гнилыми зубами и руками красными, как мясо. Мало ли кто ошивался за сараем, вот его и заперли. А потом еще вернутся.

Иногда им в школе не велели читать газеты из-за всяких статей про убийства, но в читалке для старшеклассников лежали газеты, а младших туда посылали по разным делам. Начнешь читать, и глаза сами бегут по строчкам, не остановишь, пока не узнаешь все ужасы, а потом в голову лезут жуткие мысли, снятся страшные сны, и ужасы застревают в тебе насовсем.

Он вспомнил, что не вернется в свою школу. С этим кончено. Он мысленно обошел здание, перебирая запахи комнат. Дело, наверно, не только в людях. Деврё вот жалко и Линча. И мистера Гарднера, конечно. Но люди – ладно. Он ничего уже не мог выделить из тогдашней жизни, все склеилось – время, и место, я люди, и то, как он относился к ним.

Он еще постоял у двери. Когда-то тут держали живность. Слабо пахло поросячьим калом и сухим, старым куриным пометом. Стены и крыша были из рифленого металла, скрепленного болтами. Окна не было, свет не шел ниоткуда, только в узкую щель под дверью. Киншоу вытянул вперед руки и стал по стенке пробираться к углу, где лежали мешки. Там он сел.