Заведующим отделением по-прежнему был доктор Ребер. Мужчина, производивший впечатление очень сдержанного человека. Он поздоровался с Эвелин за руку и не сделал ни одного намека на ее долгое отсутствие. Она опять подумала, что он больше похож на монаха, чем на врача, а его белый халат — на одеяние членов какого-нибудь странного ордена.

— Произошло чудо, — сказал он.

Эвелин кивнула.

— Я могу увидеть его? Он… реагирует на речь?

Доктор Ребер колебался.

— Я вам объяснял по телефону, что если к кому-нибудь возвращается сознание после столь длительного перерыва, то не стоит ожидать, что он сразу — как бы это сказать — умственно… — Врач попытался отделаться неопределенным движением руки. — Ваш муж переживает трудности в определении себя. Но я думаю, что со временем все образуется.

Она опять почувствовала ту боль, с которой вышла из машины.

— Можно сейчас с ним увидеться?

— Конечно. Я просто хотел предупредить вас.

— Он все еще в шестьдесят второй палате?

— Пойдемте. — Ребер прошел вперед и открыл ей дверь.

В самом начале, когда Эвелин еще не потеряла надежду, она часто представляла, как Бернхард придет в сознание и они встретятся. И вот это случилось на самом деле, и Эвелин была потрясена. Он сидел на кровати — точно такой, каким остался в ее памяти, и все же совсем другой, совершенно чужой.

— Бернхард, — позвала она.

Он посмотрел на нее и, казалось, пытался вспомнить, кто она такая. Может быть, и вправду вспоминал. Но потом все же сказал:

— Эвелин. Ты Эвелин. — Это прозвучало отстраненно, как название далекого созвездия, но, когда он произнес ее имя, ей показалось, что сердце у нее выскочит наружу.

— Да, — подтвердила она. — Меня зовут Эвелин. — Она присела на край кровати и невольно отвернулась, увидев на соседней койке юношу с пустым взглядом.

— А где Тереза? — спросил Бернхард. — Ведь у нас есть дочь, и ее зовут Тереза, не правда ли?

— Да. У нее все хорошо. Она сейчас в школе. Ты знаешь, Тереза уже ходит в школу. — Эвелин радовалась как дура из-за того, что он вспомнил их дочь.

Бернхард смотрел на нее. Его взгляд был чужим и растерянным, но это были все те же глаза, в которых она когда-то видела свое отражение. В то время, которое, наверно, уже никогда не вернется, хотя…

— Я помню, как она родилась! — Его голос казался удивленным. — И я помню, как… мы зачали ее. — Его глаза сияли. — А мы довольно часто занимались этим, да?

Эвелин засмущалась и тут же вспомнила жаркую ночь, наполненную пением цикад, ночь, когда капельки пота не высыхали на ее теле, и как его руки… Она схватила руки мужа и почувствовала, что в них течет жизнь.

— Очень часто, — прошептала она.

— Как странно думать об этом, — сказал Бернхард, словно признавая, что совершил неблаговидный поступок.

«Я получила его обратно», — вот все, о чем Эвелин могла думать. Она наклонилась и обняла мужа. И почувствовала знакомое тело, которое лишь пахло чужим мылом.

— Я должен открыть тебе одну тайну, — с неожиданной настойчивостью прошептал ей на ухо Бернхард.

— Расскажешь дома, — шепнула Эвелин в ответ.

Когда он спал, все было хорошо. И какое-то время после пробуждения — тоже. Но потом он осматривался, и им овладевало чувство ужасного одиночества. Как будто он заброшен в тело другого человека. Как будто он перенял чужие воспоминания и забыл свои собственные. Чужим для него было все. Чужим настолько, что казалось — он попал сюда с другой планеты.

— Это не так уж и необычно, — успокоил лечивший его врач-невропатолог. — Я не могу сказать, что это нормально. Но вспомните о том, сколько вы пережили, господин Абель. Со временем все образуется.

— Не нахожу в этом ничего удивительного, Бернхард, — говорила его жена. — Все из-за того, что ты раньше постоянно читал научную фантастику.

Но научно-фантастических книжек уже не было. Он помнил, что в подвале стоял шкаф с раздвижными дверцами, заполненный книгами. Но ни шкафа, ни подвала уже не было. И самого дома не было, так как жена была вынуждена продать его и переехать в эту маленькую квартирку. По крайней мере, здесь Бернхард имел полное основание чувствовать себя чужим. Правда, в квартире был балкон, на котором он сидел в первой половине дня, когда Эвелин уходила на работу, а Тереза — в школу. Он сидел, смотрел вниз на бесконечный поток машин и пытался понять, что с ним произошло.

Так пролетали недели. Бернхард читал все газеты, которые мог достать. Из пары завалявшихся старых журналов узнал о том, что произошло, пока он был в коме. С недоумением прочитал о теракте во Всемирном торговом центре и был потрясен фотографиями горящих и рушащихся башен. Ведь одним из последних его воспоминаний было то, как он сидел в кафе — там, наверху, — и убивал время до отъезда в аэропорт на тот обратный рейс, в конце которого его и настиг инсульт. Это было совсем недавно — в мае 1998 года. Больше четырех лет тому назад. Годы, которые прошли без него. Космическая станция, решение о строительстве которой тогда только что было принято, уже кружит по орбите вокруг Земли, и ее якобы можно различить невооруженным взглядом. Компьютерная проблема 2000 года разрешилась без прогнозировавшегося хаоса. А новый президент США ведет войну в Афганистане.

Эвелин много работала и часто задерживалась допоздна, объясняя это переходом на евро. Еще одно изменение. Евро. Бернхард вспомнил, как спорил с коллегой по имени Ив, что евро никогда не утвердится. Но это пари он проиграл.

В те вечера, когда Эвелин возвращалась поздно, он готовил ужин для себя и дочери. Нехитрые блюда — все, что он умел. На второй вечер Тереза заявила, что раньше он этого никогда не делал.

— Чего я никогда не делал? — заинтересовался Бернхард.

— Не готовил, — пояснила девочка, хотя он всего лишь пожарил яичницу и разогрел суп из консервной банки.

— Ну и что, зато теперь готовлю, — возразил он.

В один из таких вечеров Тереза упомянула какого-то Вольфганга, «который заботился о них, пока папа был болен». Услышав об этом, Бернхард почувствовал себя настолько чужим и покинутым, что ему показалось, будто он стоит над пропастью.

После того, как Тереза ложилась спать, он выходил обратно на шумный и воняющий выхлопными газами балкон и подолгу смотрел в небо. Хотя абсолютно не смог бы объяснить, почему он это делает. Ему хотелось взглянуть на звезды, но их не было видно из-за уличных фонарей оранжевого цвета и светящихся щитов, рекламирующих пиво и страховые компании. Под его ногами медленно полз бесконечный поток темных машин с белыми и красными сигнальными фонарями. У Бернхарда возникало ощущение, что он находится в самом странном месте, которое можно себе представить.

«Кто я?» — думал он и разглядывал свои руки, держащиеся за перила балкона и казавшиеся совершенно чужими, будто их пересадили ему без его согласия. Почему он чувствует себя настолько чужим в этом теле, в этом городе, в этом мире?

Может быть, прав тот врач, и это всего лишь нарушение обмена веществ или водно-солевого обмена в головном мозге? Техническая неполадка, которая разрешится сама собой? А все то, что он чувствует, — сродни алкогольному опьянению?

Можно было пытаться убедить себя, но он не верил. Ведь если он за это время и замечал в себе какие-то изменения, они лишь все больше подтверждали подозрение, что за его чувством отчуждения скрыта страшная тайна.

В это время невропатологу Гану позвонил некий доктор Ребер из той самой больницы, в которой его пациент Бернхард Абель провел свыше четырех лет в коматозном состоянии и внезапно пришел в сознание, когда никто этого не ожидал. К тому же, что было совсем уж невероятно, — прямо перед камерами одной съемочной группы, которая снимала репортаж о безнадежных пациентах в вегетативном состоянии. Теперь из этого материала была сделана сенсационная передача, что и послужило причиной звонка доктора Ребера.