Так что Валерия, оставив машину в ста метрах от парка, продолжила путь пешком. По тем же вышеупомянутым причинам она не стала проходить через главный вход, хотя рынок уже был открыт. Лера пролезла в парк через дыру в ограде, откуда было совсем недалеко до старой эстрады с халупой, где обитал Вячеслав.
Конечно, идти туда пришлось по протоптанной алкашами тропинке и внимательно смотреть под ноги, чтоб не наступить во что-нибудь особо ароматное, оставленное людьми или собаками. Кроме того, в этой части парка почти не имелось фонарей, и территория освещалась только окнами близлежащих домов да лиловым заревом, стоявшим над городом. Тем не менее Лера, благополучно не наступив на дерьмо, пробралась через кусты, самосевом выросшие вокруг бывшей эстрады, и оказалась перед приземистым, почти до крыши занесенным снегом сооружением. Из крыши его торчала ржавая железная труба — как знала Лера, от печи-«буржуйки». По узенькой тропиночке между высоченными сугробами она дошла до малюсенькой дверцы и трижды в нее постучала. В метре от дверцы находилось маленькое заиндевелое оконце, Валерии пришлось постучать еще трижды, и лишь после этого в этом оконце засветился тусклый, красноватый свет.
— Открыто! — ответили из-за двери.
Валерия толкнула дверь, отодвинула занавеску, сделанную, должно быть, из обрезков бархатного занавеса, некогда имевшегося на эстраде, и вошла в обиталище Вячеслава.
Неужели она сумеет здесь прожить хотя бы сутки? Именно эта мысль зазудела в голове у госпожи Корнеевой сразу после того, как ее глаза обежали помещение три на два метра, с полом из горбылей, покрытых картонными листами от коробок от телевизоров и прочей бытовой техники. Стены тоже были обиты картоном, правда, там, где в углу стояло ложе товарища Славы, поверх картона были набиты куски от старых половиков, сотканных из тряпок — вроде тех, какими был застлан пол в избе у Мити. Само ложе состояло из двух невысоких штукатурных подмостей, сколоченных из грубо оструганных досок, поверх которых были набиты горбылины, правда, плоской стороной вверх. На горбылях в три слоя все тот же картон от ящиков, а дальше какие-то тряпки. Видимо, часть этих тряпок, собранная в кучу, составляла «подушку», а другая, расстеленная ровно, — простыню или тюфяк. Роль одеяла выполняла солдатская шинель с оторванным хлястиком и растянутыми полами.
Еще имелись печка-«буржуйка», троллейбусный ТЭН, который в данный момент был выдернут из розетки, поленница из дровишек (в основном обломков разбитых ящиков и мебели, выброшенных на свалку), стол, сооруженный из большого ящика от телевизора «SONY», и пластиковый табурет, тоже, должно быть, принесенный со свалки. На «столе», покрытом рваной клеенкой, чернели закопченные донельзя чайник и алюминиевая кастрюлька. Там же миска и кружка с ложкой. Наконец, в углу к стене была прибита полка, в которую превратился бывший посылочный ящик из электротехнического картона. На верхней дощечке стояли картонная икона, изображавшая Христа Спасителя, и… портрет Ленина. А непосредственно внутри ящика стояли Библия, несколько багровых томиков из 4-го издания сочинений Ленина, а также несколько толстых тетрадей. Освещалось все это помещение тускленькой лампочкой.
Да, тут почти ничего не изменилось с тех пор, как Валерия заглянула сюда в первый и последний раз. Тогда она смогла с трудом выдержать двухчасовой разговор с бывшим одноклассником и лишь в шутку сказала: «Если мне тяжко будет и я к тебе прятаться прибегу — пустишь?» А Вячеслав ответил на полном серьезе: «Жив буду — и оно настало, это время… приходи в любое время!» И вот Теперь, наверно, нетрудно понять, почему Лера, прекрасно зная о том, что за дерьмо господин Цигель, и примерно догадываясь, что ее ждет у него на квартире, все же не пошла сюда сразу. Да, Цигель был похотливым вонючкой, садистом и вообще скотом по всем статьям, но у него в квартире все же ванна и туалет имелись, жратвы полон холодильник, а тут…
Хозяин сей обители, обутый в валенки с калошами, драные солдатские шаровары от старого, советского образца ХБ, драный на локтях вязаный свитер, серую, вытертую до дыр телогрейку и черную ушанку не то матросского, не то зэковско-го фасона, гостей, наверно, не ждал, потому что на всякий пожарный случай держал в руках ржавый пожарный топор. Но Валерию узнал сразу и улыбнулся.
Фиг подумаешь, что они за одной партой когда-то сидели. Если Лера на свои тридцать три даже в нынешнем помятом виде смотрелась, а в подштукатуренном могла бы соврать, что ей еще двадцати пяти не исполнилось, то Вячеслав при своей бородище с проседью и ранними морщинами выглядел аж на все шестьдесят. Цигель, сволочь, при своем почти полтиннике и жире трясучем моложе выглядел.
— Здравствуй! — сказал Вячеслав. — А я думал, ты никогда не придешь.
— Я же сказала: приду, когда будет совсем худо.
— Это действительно так? Ты не шутишь? — улыбка сошла с лица Вячеслава.
— Ничуточки не шучу. Если меня здесь найдут, то убьют наверняка. И тебя тоже, за компанию, — Валерия решила не играть в прятки. — Так что, Славик, если ты не готов под смертью ходить — я тут же уйду.
— Смерти я не боюсь, — заметил Вячеслав безо всякого пафоса. — Мне это земное существование уже надоело по горло. Убьют так убьют — значит, на то воля божья. А не убьют — значит, еще не время мне на суд Всевышнего идти. И так могу помереть; без помощников. Иной раз засыпаю и молюсь: «Господи, смилуйся, дозволь завтра не просыпаться!» А он, как видно, пока не торопится. Должно быть, решил испытать мою веру.
— Сколько же ты так живешь?
— Лет пять уже, по-моему. Одно время казалось, будто обрел счастье, смирение, в господа поверил истово. Потому что ждал, что в двухтысячном Второе Пришествие будет. Почему-то казалось, будто Христос в Рождество явится…
— А после того, как он не явился, ты засомневался? — по большому счету, Валерии было глубоко плевать на идеологический кризис экс-бизнесмена, но надо же было о чем-то говорить…
— Грех, конечно, но засомневался. Почти что разуверился. А главное — счастье мое и смирение расшатались. Мысли какие-то забродили, обман большой почудился. Смятение у меня сейчас на душе, Лера, а со смятением жить и впрямь тяжело.
— Слушай, по-моему, у тебя в прошлый раз один Христос на полке стоял, — припомнила Валерия. — Это ты от смятения души, что ли, к нему Ильича поставил?
— В общем, да, от смятения. Если сказать откровенно, то смятение это чем-то закончиться должно, понимаешь? Или я поднимусь на какой-то новый уровень сознания, или с ума сойду. Хотя, может быть, это одно и то же. А может быть, я просто помру. Тем более что уже неделю одним кипятком из топленого снега питаюсь. А знаешь почему? Потому что надоело милостыню выпрашивать и ништяки по свалкам собирать. Не желаю унижаться и собакой быть в человечьем облике. К тому же сейчас пост, от грехов очищаюсь.
— Да-а… — протянула Валерия, исподволь подумав, что уж тут-то ей в сексуальном плане ничего не угрожает. — Тебе проще. А я женщина простая, почти неверующая, и мне отчего-то очень жить хочется. Так что, уходить мне или нет?
— Зачем? Оставайся хоть навсегда.
— Нет, навсегда не получится, — вздохнула Лера, которую при одной мысли о таком варианте мороз по коже пробрал. — Я здесь полтора суток пробуду, а потом уеду. Далеко и надолго, понял?
— Я знал, что этим все кончится, — опечаленно пробормотал Вячеслав. — Со мной тоже так было…
— Со мной так не будет, — жестко ответила Валерия. — Значит, так, я тебе дам сейчас тыщу. Сходишь на базар и купишь чего-нибудь пожрать. Хлеба, чая, сахара, консервов каких-нибудь, кубики бульонные, макароны. Старайся много в одном месте не брать, понял? А то если кто увидит, что ты слишком много жратвы берешь — заподозрит в воровстве.
— Не волнуйся, — успокоил Вячеслав, — я больше одной сотни не потрачу…