– А почему камень нужно искать на Севере?

   Лика умолкла, что-то припоминая.

   – …«И задумал Бог создать себе полки воинов… начал в камень бить, из камня воины, светлы лицом, стали выскакивать да на Север Богу кланяться»… В большинстве сказаний камень связан с Севером. Именно там располагался полярный рай, Небесная Сварга. «Райх» означает «верхний». И русское слово «север» можно прочитать как «се верх»… Вадим Андреевич, у меня грядет доклад в филологическом обществе о древнейших письменных традициях. Это тема моего диплома… Ожидается большой скандал… Будет много наших. Приходите.

   – Обязательно приду, обо-ж-ж-аю скандалы.

   Она запрыгнула в раскрывшиеся двери троллейбуса, помахала варежкой сквозь мокрые стекла. Вадим с грустью подумал, что забыл подарить ей цветы. Подвядший букет он положил на скользкий цоколь какого-то памятника, вспугнув целующуюся в тени парочку.

   Домой Вадиму Андреевичу идти не хотелось. Скованность в мышцах и учащенное сердцебиение требовали разрядки. Отмахав несколько кварталов, он очутился на Трубной площади. Через минуту он уже стоял у двери Каштеляна. Судя по звукам, тот вовсю развлекался. Гремела стереосистема, кто-то громко урчал, повизгивал и чавкал, словно за элитными дверями разместилась компактная свиноферма. Вадим позвонил долгим звонком, не терпящим возражений.

   – Счас иду…

   Роберта он сгреб прямо в дверях, подсек и сбил с ног. Тот даже не пикнул, видимо, подсознательно всегда ожидал расплаты за стукачество и теперь стоически терпел побои. Приподняв его за шею и расстегнутые брюки, Вадим поставил хозяина хаты раскорякой к стене.

   – Всем на пол! Это захват!!! – заорал он на двух перепуганных шлюшек, с визгом зарывшихся под одеяло. – Пять секунд, и вас тут нет! Геть!

   Краем глаза он наблюдал за девчонками. Синевато-худые, в пупырышках, как калужские курчата, они торопливо влезали в одинаковые джинсы и куртки прямо на голое тело и, по привычке пряча физиономии, улепетывали из квартиры.

   – Ты кто? – загнусил Каштелян, едва за ними захлопнулась дверь. – Я же под защитой работаю…

   – Молчать, крыса, стукач паскудный. Если ты завтра же, сука, не перепишешь показания на Сабурову, я тебя кастрирую. Стоять! Еще не все. Скажи, курва рваная, зачем ты это сделал?

   – Как мужик мужику… Она отказала, ну и я, короче, хотел… Ну, я же не знал, что она твоя телка. Отпуст-и-и…

   Вадим швырнул Каштеляна на смятую лежанку.

   – И еще: вякнешь майору с Петровки, на которого работаешь, тогда точно тебя обработаю…

   Покидая раздавленного насилием Каштеляна, Вадим не чувствовал угрызений совести. Он лишь восстановил покой весов, уравняв чаши преступления и расплаты. Он очень рано ощутил в себе этот «инстинкт справедливости», который шевелился в душе Вадима Андреевича всякий раз, когда он видел грубые нарушения закона – «писаного» или общечеловеческого.

   Костобокову все же удалось направить дело Муравьева на доследование, и в свете поимки Щелкунчика судьба ученого выглядела уже не столь безнадежно. Вадим Андреевич не сомневался, что непременно вытащит Муравьева. Но вот достучаться до Муравьева он так и не смог.

   Во внешности каждого человека есть нечто определяющее, так сказать, основной мотив. Для Муравьева этим мотивом была незавершенность. Так, задумав изваять нечто титаническое и неординарное, природа почти сразу остыла к своему неоконченному детищу, оставив от первоначального замысла лишь сияющее, великолепное чело мудреца, почти лишенное растительности, и голубые, сильно навыкате глаза, выдающие неукротимость и даже фанатичность стремлений их владельца. Короткий привздернутый носик-пуговка, слабый подбородок и полудетский полногубый рот, утонувший в густой каштановой бородке, были как поспешное и стыдливое завершение великого, но неудавшегося проекта.

   Три месяца узник-пациент безучастно подписывал все, что ему подсовывали, глядя сквозь следователей. За все это время он не произнес ни слова. Пользуясь служебными полномочиями, Вадим Андреевич навещал его довольно часто. Но приходил он к подследственному отнюдь не для допросов. Вадим Андреевич пересказывал Муравьеву смешные и глупые случаи из своего детства, из деревенской жизни; иногда забавные, иногда страшноватые, болтал о смешном и пестром житейском сумбуре, надеясь поймать хоть след участия в отключенных глазах Муравьева. Муравьев молчал, но шестым чувством следователь ловил токи рассеянного внимания. Применить тайный пароль его надоумило отчаяние.

   – Сеирим… – произнес он негромко, когда Муравьев, пренебрегая уставом Сизо, улегся на железные нары и повернулся спиной к следователю.

   Костобоков видел, как вздрогнули от кашля плечи, обернутые нелепым бабьим халатом. Эти халаты шили «тубики», зеки-туберкулезники, инвалиды с одним легким. Откашлявшись, Муравьев медленно повернулся и совершенно осмысленно посмотрел в лицо следователя.

   – Что вам надо? – Слова из его очерствелой гортани выходили медленно, с хриплым клекотом.

   – Поговорить с вами, Павел Людвигович.

   – Я не буду с вами говорить, – проскрипел Муравьев.

   – Павел Людвигович, последним словом вашей жены было «Сеирим». Что оно означает?

   Муравьев поднял на следователя светлые скорбные глаза, такие, наверное, бывают у падших в земную пучину ангелов.

   – Об этом… была моя книга. Если бы я знал, что ее убьют, если бы поверил угрозам, то сжег бы все и молчал до конца дней! Вот так! – Муравьев резко вдохнул, надул щеки, его голубые глаза побелели от напряжения. Он до крови сжал кулаки, раня ладони отросшими ногтями.

   – Я правильно понял? Ваша книга была причиной…

   – Да… я уверен в этом… Есть свод законов. Их всего сто, все они взяты из древних книг, и следовать им надо беспрекословно. По пятидесятому закону, я – «апикорес», вольнодумец, безумный мудрец, обнаживший древние тайны… Знаете легенду о покровах Изиды: кто хоть раз заглянул под ее черное, в сияющих звездах покрывало, тот уже никогда не улыбался… Я был заочно приговорен к смерти судилищем синедриона… Но погибла она…