Ох, как заколотилось мое сердце! Забылись все дурные мысли, все сомнения, я думал только об одном: раз она мне прислала билет - значит, завтра она будет там!

А может... Тут мне сделалось дурно. Может, название фильма - это намек: нам нельзя встречаться, и мы больше не встретимся никогда?

Как бы то ни было, я заметался по Москве, стал обзванивать друзей, выясняя, у кого в эти дни квартира будет свободная и кто мне может дать ключи. Эту проблему я решил, и на следующий день, вечером, отправился в кинотеатр с ключами от квартиры приятеля в кармане.

Пестрая оживленная толпа, хорошие наряды, атмосфера праздника, отличный буфет - все такое редкое для советских времен. Но я шел сквозь этот блестящий мир, ничего не замечая. Я искал глазами Марию: ведь должна она быть где-то здесь, в этой толпе!

Я её так и не нашел - и, не найдя, прошел наконец в зал - с третьим звонком, пробираясь по ногам.

Я так понял, что место мне досталось очень престижное: рядом со мной сидели Глеб Панфилов и Инна Чурикова. Будь я не так замкнут на Марии, я бы, конечно, набрался смелости и заговорил с ними. Уж о моем любимом их фильме, "В огне брода нет", я бы точно высказал им свое восхищение. А заодно сказал бы - если б разговор зашел, и мое мнение было кому-то интересно - какие у меня, у меня лично, претензии к их фильму "Прошу слова".

Кстати, они могут оказаться - если меня убьют до того, как я осуществлю задуманное, потому что, если меня убьют после, то, значит, мне на все наплевать, и на любые свидетельства в том числе - невольными свидетелями, хотя бы частично, что я рассказываю вам правду и только правду: Им достаточно для этого вспомнить - если они вспомнят за давностью лет - что, да, на таком-то по счету Московском кинофестивале, на таком-то показе, рядом с ними оказался странный, не принадлежащий к особенному киношному миру ( к "киношной тусовке", как сейчас сказали бы), высокий и худощавый молодой человек с очень узнаваемым разрезом серых глаз.

Тешу себя иллюзиями, но ведь каждому человеку хочется верить, что от его жизни остался след, пропечатавшийся тут и там.

Но тогда - к стыду моему, потому что любое соприкосновение с такими людьми надо принимать как дар и этим даром воспользоваться - я отметил их присутствие рядом со мной пустым сознанием. Я ждал Марию, и ничто другое меня не волновало.

И при всем том, фильм я глядеть смог, и помню впечатление, которое он на меня произвел.

Кто-то этот фильм видел, кто-то нет. В наступившую эру, когда испробованы все методы ударов по зрителю, этот фильм, наверно, не подействует так, как тогда. А может, и подействует, потому что в фильме задан ритм, а ритм - это все. Помню, когда я глядел голливудовский "Стеклянный ключ", довоенного ещё производства, давностью больше, чем в полвека, то есть, я поймал себя на том, что он меня захватывает больше многих современных фильмов. Потому что в этом "криминальном боевике", как сейчас его назвали бы, ритм потрясающий, одно движение идеально соотнесено с другим. Как человек, оказавшийся на определенном этапе своей жизни причастным к кинопроизводству, я могу об этом судить.

В общем, напомню, на всякий случай, в чем смысл фильма "Надо убить эту любовь".

Две линии там развиваются параллельно. Сторож помойки прикармливает бездомного пса; молодой многообещающий журналист переживает большую любовь, у него безумный роман с девушкой, которая влюблена в него не меньше, чем он в нее, а на этого журналиста положила глаз дочка партийного босса, папаша всячески поддерживает стремление дочери заполучить перспективного журналиста в мужья и обещает журналисту быструю и великолепную карьеру. Кончаются обе линии одинаково трагически: журналист продается, решает убить в себе свою любовь, делает лживый репортаж с завода и уходит к дочке босса - но при этом сам разрушается внутренне настолько, что на нем можно ставить крест; сторож помойки привязывает к ошейнику пса взрывчатку и гонит его прочь, но прикормленный пес не хочет уходить, и сторож взрывается вместе с ним...

Нечего и говорить, каким откровением звучал тогда этот фильм. И было в нем откровение другого плана, более высокое: потрясающие любовные сцены, такой красоты в своей естественности - "в своем бесстыдстве", как сказали бы ревнители социалистической нравственности - которая словно ветром продувала мозги. Вот какое это было откровение: настоящая любовь всегда красива. Для меня, видевшего очень и очень мало, в смысле настоящего кино тех лет, это было как удар молнии...

Я настолько сжился с фильмом, что забыл о свободном месте рядом со мной... Да, рядом со мной одно место оказалось свободным, и в начале фильма я жадно на него посматривал, ожидая чуда. А потом отключился - и очнулся лишь тогда, когда на мою руку легла её рука...

Всю оставшуюся часть фильма мы смотрели, взявшись за руки. Когда вспыхнуло слово "Конец", она шепнула:

- Я буду ждать тебя у памятника Пушкину.

И быстро ушла.

Немного выждав, я тоже вышел, пересек сквер, подошел к памятнику Пушкину. Она стояла чуть в стороне, у ближнего к Елисеевскому универмагу полукруга скамеек.

Я кинулся было к ней, чтобы её обнять, но она сделала упреждающий жест рукой.

- Тихо. Здесь могут быть знакомые, в толпе у кинотеатра. Иди за мной.

Она пошла по направлению к площади Маяковского, я последовал за ней чуть поодаль. Мы миновали ресторан "Минск", свернули в переулок, прошли за ограду прокуратуры... Фрунзенского района это тогда называлось, да? Столько времени прошло, что старые названия забываются.

И там, у мрачноватого серого здания, она повернулась ко мне... Может быть, она хотела сказать "Здравствуй!" - и я хотел это сказать - но ничего выговорить мы не смогли, мы кинулись друг другу в объятия.

Лишь через довольно долгое время, когда мы сумели прервать наш поцелуй, я спросил:

- Здесь ты не боишься?

- Нет, - ответила она с улыбкой, - возле прокуратуры никаких знакомых точно не будет.

- Тогда пошли?

- У тебя есть, куда идти?

- Да.

И я повел её к троллейбусной остановке.

- Как тебе фильм? - спросила она.

- Это... - я искал нужные слова. - Это здорово. Странно, что в Польше позволяют снимать такое. Впрочем, ведь в Польше футболистам позволяют играть в Западной Европе, заключать контракты... Для нас такое тоже невозможно.

- Мне кажется, в Польше что-то назревает, - сказала она. - И что ты сам скоро увидишь, как ошибался, говоря, что в поляках больше гонора, чем истинного мужества...

Я пожал плечами.

- Восставать против этой огромной империи - все равно, что идти с саблями на танки, как это сделали когда-то польские гусары. Бумажные солдатики.

Она остановилась, посмотрела на меня, прищурясь. Кажется, сперва она хотела сказать что-то злое и гневное - но потом рассмеялась.

- Да, бумажные солдатики!.. Теперь я знаю, что подарить тебе на Новый год.

- Что? - с интересом спросил я.

- Узнаешь... Так как тебе фильм, если отбросить все эти разговоры про возможное и невозможное, с точки зрения цензуры.

- Ты знаешь... Вот в "Зеркале" Андрея Тарковского звучат стихи его отца про то, что "Свиданий наших каждое мгновенье Мы праздновали как богоявленье..."

- Да, я помню. Очень хорошо помню. И этот луг, пока звучит стихотворение, и все другое... По-твоему, это то самое?

- Да. У этих молодых любовников такие же праздники свиданий. Как там, дальше? "...В темноте светилась И медленно клонилась нагота...", так? Вот этот образ одухотворенной плоти, образ безумно красивой в своих телесных проявлениях любви. И помнишь, какой там конец? "...И небо развернулось пред глазами, Когда судьба по следу шла за нами, Как сумасшедший с бритвою в руке."

Она медленно кивнула.

- Да. Это то самое.

Может показаться странным, что отношение к одному фильму я объяснял образами другого фильма. Но такая была эпоха, и кино было её языком, и, говоря о кино, уходя в этот целлулоидный мир, мы на самом деле говорили совсем о другом: мы нащупывали точки соприкосновения, точки, в которых, посреди нашего глухого времени, возможно истинно человеческое общение. Знание кино было условным паролем, знаковым оно было, это было важнее, чем знать иностранный язык. Потому что без иностранного можно было обойтись - а вот тех, кто не умел разговаривать на языке кино, мог никто и не услышать. Мы заполняли кинотеатры, стояли в очередях на хорошие фильмы. Сейчас, когда все по-другому, трудно поверить, что так было, что без воздуха кино многим невозможным казалось дышать. Может, наше поколение (и более старшие) припадало к кино как к кислородной подушке, может, какой-то другой образ тут будет более точным, не знаю.