6

6

Никудышно жилось. Голодно, тревожно.
Сегодняшним днем.
Зарядили дожди - то моросящие, то проливные и согнали с дворовой яблони-дички мальчишек, объедавших кислющие недозрелые ранетки. Серое небо опустилось низким потолком над городом, пасмурность принесла похолодание. Теперь, прежде чем выйти на улицу, приходилось надевать вдобавок колготки с кофтой и брать зонт - впрочем, бесполезная защита от осадков, когда вытаскиваешь тележку из лужи. Тянешь двумя руками, а колесики буксуют, намотав на ободы пуд грязи.
- Лето на зиму повернуло, - заметила Эммалиэ, выглядывая в окно.
Коли повернуло, необходимо побеспокоиться о теплой одежде и обуви. Простывать нельзя. Болеть сейчас - верная гибель. А Люнечку нужно беречь вдвойне.
Некстати у Эммалиэ прохудились туфли - отклеилась подошва. А без них не обойтись. Впереди осень, дожди, слякоть. Да и дочке нужна обувь, как-никак растет человечек.
Собрали Эммалиэ с Люнечкой огурчики - всё, что народилось на балконном огороде. В преддверии осени пупырчатые перестали завязываться, и соседка занесла тазы с растениями в комнату. Выращенный урожай стал обменной валютой: сапожник отремонтировал туфли и вдобавок отдал ботинки младшего сына. Ну и пусть великоваты для Люнечкиной ножки. Зато крепкие и надежные. Будут на вырост. А вот о зимних сапожках для дочки следует подумать заранее, пока не ударили морозы, и для этого нужно предложить равнозначный обмен. Сейчас никто не делится из сострадания и по доброте душевной. Важнее выжить.
Каждый день Айями отправлялась на рынок - в надежде продать вещи Микаса и в надежде устроиться в деревню на подработки. Она смирилась с тем, чтобы оставить Люнечку и Эммалиэ в городе. Обдумывала бессонными ночами, посоветовалась с соседкой, и та согласилась. Отчего бы не попробовать? Покажется тяжко - всегда можно вернуться в город. А продукты Айями будет передавать с оказией. Правда, она не представляла себе жизни без дочки, но куда деваться? Недетская печаль в глазах и худенькое тельце Люнечки выворачивали сердце наизнанку.
Однако ж, рано распрощалась Айями с домочадцами. Теперь и без обузы деревенские наотрез отказывались брать в помощь по хозяйству. Женщин не жаловали, зато мужчин зазывали. Спросом пользовалась мужская сила и выносливость.
Эммалиэ уходила из дому и приносила то пару картофелин, то ломоть клейкого хлеба, вязнущего в зубах, то кости с намеком на срезанное с них мясо. Наверное, на свою беду бродячая собака пробегала не в том месте и не в то время.
- Дали в долг, - отвечала скупо соседка, и Айями опускала глаза. В долг жили все. Знать бы, как его вернуть.
Бульон варился, булькая, и от аппетитного запаха у Айями скручивало желудок. Подумаем о долгах позже, а пока набить бы живот горячим.
Однажды Эммалиэ сказала:
- Пойду к даганнам, попрошусь в прачки.
- Разве ж справитесь? - уцепилась за неё Айями. - Труд тяжелый, лучше я наймусь.
- Меня не тронут, постыдятся почтенного возраста, - объяснила Эммалиэ. - Женщины говорят, помимо пайка можно уносить домой обмылки.
Айями написала на тетрадном листочке фразу на даганском: "Прошу принять меня на работу", и соседка повторила несколько раз, заучивая. Настроилась Эммалиэ, отправилась к ратуше с гордо поднятой головой, а вернулась ни с чем. Обсмеяли её военные. Ткнули в плакат на чужеземном языке. Сплошная абракадабра, но цифры "15-40" определенно означали приоритетный возраст рабочей силы.
Настали понурые времена. На промысел женщины не решались пойти. Ходили слухи, будто по городским окраинам бродят беглые дезертиры, и даганны их ловят. Теперь и стреляли чаще - при свете дня и по ночам.
Не раз, возвращаясь с пустыми руками с рынка, Айями ловила себя на том, что стоит на тротуаре и смотрит в отрытые двери храма на противоположной стороне улицы. Всё чаще посещали мысли о хику. Испить благословенный нектар, прочитать молитву и лечь, сложив руки на груди; закрыть глаза и не проснуться. И Люню забрать с собой, чтоб наверняка. Микас уж заждался в царстве Хикаяси. Увидит он дочку и обрадуется. И родители там же, и брат. Вся семья воссоединится. Это ли не счастье? А как же Эммалиэ?
Все святые, что за мысли? - тряхнула Айями головой и побрела домой, волоча тележку с водой. Не стоило заходить в храм. Яд сомнений проник под кожу и, смешавшись с дыханием, попал в легкие, отравляя рассудок день за днем. Нашептывал: хику - спасение. Это легко - принять нектар и освободить душу от бренных мук.
Мимо проехала машина, подняв фонтан брызг. Хорошо, что Айями успела отскочить, не то окатило бы водой из лужи. Айями с удивлением оглянулась. Оказывается, задумавшись, она свернула в соседний переулок. А машина - даганский армейский автомобиль - остановилась у дома, и с заднего сиденья выпорхнула женщина. Прическа, помада на губах, платье с пояском, подчеркивающим тонкую талию... И туфли. Каблучки стучали по асфальту. Меньше минуты - и женщина, огибая лужи, забежала в подъезд, а машина тронулась дальше.
Айями проводила заторможенным взглядом урчащий автомобиль. Кто эта незнакомка? Выглядит как киноактриса - хоть сейчас на премьерную афишу. Разве ж кто-нибудь надевает туфельки на каблуке и укладывает волосы щипцами? Какая-то довоенная сказка. Привиделось, не иначе.
У вездесущей Ниналини нашлось объяснение:
- Это Оламка, неужели не помнишь? Вместе с тобой в школе училась... Вот и доучилась. Платья напяливает выше колен и титьки носит впереди себя. Тьфу, срамота... Спутались с иродом, который самый главный. Он на машине её возит, чтобы наши не отлупили и волосёнки не повыдрали.
Неужто Оламка?! Точнее, Оламирь лин... Айями нахмурилась, вспоминая. А-а, неважно. Выходит, та ухоженная женщина с журнальной обложки и есть Оламирь? Да, действительно, они учились в одной школе, но их пути не пересеклись ни во время учебы, ни позже, потому что не было ни общих увлечений, ни общих друзей. Оламирь хоть и младше на два года, но успела создать о себе славу определенного толка, потому как еще в детстве поняла - она неотразима. Сперва вся школа наблюдала, как Оламирь крутит роман со старшеклассником - первым красавчиком и гордостью сборной по плаванию. Потом поползла сплетня об Оламирь и преподавателе истории. Слухи так и остались слухами: не пойман - не вор... Оламирь знала себе цену. И косметикой начала пользоваться гораздо раньше одноклассниц, и одежду носила, как полагается: длина платья ниже колен, плечи закрыты, воротничок ниже ключичной ямки на два сантиметра. Но как носила! Парни выворачивали шеи, заглядываясь. Поклонники с завидной регулярностью устраивали драки из-за роковой красотки, а преподавателю истории руководство школы порекомендовало уволиться и уехать из города. После совершеннолетия Оламирь отправилась покорять столицу, вознамерившись поступить в театральную академию. Может, и поступила, и актрисой стала - о том неизвестно, но через два года после начала войны Оламирь вдруг объявилась в городе. Заняла одну из брошенных квартир и устроилась на фабрику. Женщины шептались, мол, у Оламирь закрутилась великая любовь с летчиком-героем, но закончилась печально. Её любимый погиб смертью храбрых. Правда или нет - не докопаешься, а Оламирь помалкивала. И в простом форменном халате она умудрялась выглядеть... откровенно, что ли. У текстильного станка стоял не бесполый работник, а яркая эффектная женщина. И опять по городу поползли слухи, будто меж директором и Оламирь более тесные отношения, нежели меж начальником и подчиненной. Завидовали, наверное, и злословили за глаза, потому что красивых никто не любит. Враки всё. Фабрика закрылась, начальство исчезло, а Оламирь осталась. Если бы имелись основания, директор уж точно не бросил бы её в захудалом городке. Правда, он был женат и при трёх детях.
Полночи Айями ворочалась в постели без сна. Пыталась представить Оламирь с даганским офицером, которому отдавила ногу, - и не получалось. Чтобы вот так, по доброй воле, с чужаком... Не просто пить чай, угощая печеньем и мило воркуя, а... От непристойных картинок бросило в жар. А от Оламирь мысли перескочили к Микасу. К тому, как было с ним. К его нежности и деликатности. К мягкой улыбке и букету цветов после ночи подаренного целомудрия... А было ли? Постепенно истиралось, истаивало из памяти, и Айями силилась вспомнить, каково это, когда обнимают мужские руки, и ночная тишина разбавляется сонным дыханием любимого. Тщетно. Образ Микаса распадался, растворяясь туманом. И Айями уткнулась в подушку, давясь слезами бессилия и одиночества. Рядом нет того, кто защитил бы и разделил груз жизненных тягот. Нелегкое бремя легло на хрупкие женские плечи, и нужно делать выбор: либо выжить любой ценой, либо просить о милости Хикаяси.
На другой день Айями заявила, отвергнув возражения Эммалиэ:
- Я пойду к даганнам. Меня уж точно возьмут.
Пролистав тетрадь по даганскому, она выписала на листочек общеупотребительные фразы, повторила беззвучно, запоминая, и отправилась в ратушу, поцеловав перед уходом Люнечку. Смело шла Айями, сжав руки в кулаки, и военные машины на площади не умалили решимости. И храбро приблизилась к ступенькам, но заробела, увидев на крыльце толкущихся солдат при оружии. От папиросного дыма зачесалось в носу, и заслезились глаза. Айями сглатывала без конца, пытаясь продавить ком, вставший в горле. Юркнула в дверь, а за спиной раздались смешки и недвусмысленный свист.
В фойе ратуши Айями совсем сжухла, забоявшись. Даганны отгородили угол, устроив подобие пропускного пункта и справочного бюро. За стойкой сидел военный в камуфляже - бритый налысо, смуглый и рослый. Стул под ним жалобно скрипел и казался понарошечным.
- Здравствуйте. Прошу принять меня на работу, - сказала заученно Айями и закусила губу в ожидании.
Дежурный посмотрел на неё - зрачки черные-черные - и что-то спросил. Айями понадобилось время, чтобы вникнуть в смысл. Говорит ли она по-дагански?
- Imkit (плохо).
Второй вопрос. Возраст?
- Двадцать четыре, - ответила тихо Айями, потупившись под проедающим взглядом.
В фойе завалились солдаты, и сразу стало шумно и тесно, а к стойке подошли двое: один слева, другой - справа от Айями. Дежурный что-то сказал, и солдаты засмеялись. Низкие у них голоса, а сами они высокие. Айями меж даганнами - как мышка меж котами.
- Пожалуйста, повторите помедленнее, - попросила дрожащим голосом на даганском и почувствовала чью-то руку на спине. Проехавшись вниз, пятерня опустилась пониже талии и принялась поглаживать. Айями аж дугой выгнуло от стыда и страха, а тот солдат, что теснил слева, наклонился, обдав запахом пота и курева, и сказал по-дагански о том, что подходящая работа для сладкой цыпочки найдется в его койке. И точный перевод не потребовался, чтобы понять намеки чужака.
Дежурный, ухмыляясь, повторил ответ, и, Айями, ухватившись за деревянную стойку, поверхностно уяснила, что желающих амидареек полно, и что штат превышен, и прокормить всех не представляется возможным. Но если она, Айями, желает поработать на ином поприще, то её встретят с распростертыми объятиями.
- Нет, спасибо, - выдавила Айями, и, оттолкнув нахальную руку даганна, бросилась к двери под дружный смех солдат. Перебежав площадь так, будто следом гнались с собаками, остановилась лишь за углом, чтобы отдышаться и унять сердце. Вот позорище. И посмешище.
Эммалиэ сразу поняла - попытка трудоустройства провалилась. И не стала расспрашивать, потому что заметила, как Айями муторно.
Глупая, глупая! - ругала себя Айями. Пока она пыжилась, изображая гордость, другие - те, кто смотрел куда проще на маленькие неудобства, - сбегали в ратушу и упросили принять на работу. Но ведь устраиваются как-то. Вот Айями вчера отказали, а девушку из соседнего дома сегодня приняли посудомойкой. Почему? Чем Айями хуже? Вроде бы по возрасту подходит. Наверное, не понравилась, оттого что худа лицом и телом.
От отчаяния в голову лезли разные идеи. Может, уехать из городка? Получить разрешение даганской миграционной службы и отправиться куда-нибудь - неважно куда - в поисках лучшей доли, например, на восток страны или на север. Или к риволийцам. Хорошая идея, кстати: добраться до границы с Риволией и попросить об убежище. Как-никак союзники, должны пойти навстречу.
Размечтавшись, Айями забыла о том, что на дорогах сейчас небезопасно. И дня не пройдет, как сгинешь в канаве задушенной или с перерезанным горлом. Урчащий желудок притупил чувство страха. Айями поплелась бы пешком или поползла бы куда угодно, лишь бы подальше от голода и беспросветности. Видимо, похожие идеи приходили в головы многих горожан, потому что на информационном щите появилось объявление на исковерканном амидарейском: "Розришенья на выизд не выдоются до особьово распраряженья".
Однажды поплыл по дому мясной дух - наваристый, сытный. Уж как пряталась Ниналини - мол, она ни при чём - а жильцы быстро прознали, из-за чьей двери тянет аппетитными запахами. И Эммалиэ сходила к соседке. Слезно просила: может, та отольет черпачок бульона в долг? А Ниналини не поделилась. Оно и понятно. Наверное, весь дом побывал под дверью и умолял на коленях да не по одному разу.
- Обмениваю на полезности. На лекарства или на свечи. Или на соль, - ответила Ниналини, вперив руки в бока.
Её можно понять, всех страждущих из одной кастрюли не накормишь, но с тех пор между соседками пробежала черная кошка. Эммалиэ бросала холодно "здрасте" и проходила мимо, не задерживаясь возле дворовых сплетниц.
- Ишь, гордая, - кривилась Ниналини. - Знаю я таких, которые нос задирают выше лба. Сама-то ни за что не поделится жратвой, зато зыркает так, будто я сокровище у неё украла. А я ничего не крала, честна как стеклышко. Муж со станции утащил. Под рубахой унес, а ироды черномазые не поймали.
В общем, припекло так, что волком вой. И Айями отважилась. Сказала Эммалиэ, что хочет наведаться в больницу, но, выйдя на улицу, свернула в другую сторону. Нашла по памяти знакомый дом и знакомый подъезд. Наугад постучала, определив сперва, где жилые квартиры, а где - брошенные. Если она ошиблась, то обыщет все этажи, пока не найдет.
Ей повезло. За дверью раздались легкие шаги, и женский голос спросил:
- Кто там?
- Мне нужна Оламирь.
- Зачем приперлась? - поинтересовались грубо, и Айями возрадовалась удаче.
- Это Айями... - прокашлялась она. - Мы учились в школе. И на фабрике работали.
- Что надо?
- Поговорить.
- Полгорода вас, болтунов, на мою голову. Проваливай и не возвращайся.
- Постой! Помоги!
- Нет у меня бесплатной кормежки. Лезете как клопы и о халяве мечтаете. Рассчитываешь остаться чистенькой, а меня охаешь последними словами?
Айями растерялась. Она и не подумала просить о еде.
- Помоги устроиться к даганнам!
За дверью наступила тишина, а на втором этаже скрипнула ступенька. Наверное, соседи прислушиваются и разнюхивают. Ну и пусть! - разозлилась Айями.
- У меня Люнечке и четырех нет... Помоги, - сказала с отчаянием.
Замок щелкнул, и дверь отворилась.
- Проходи, - сказала Оламирь. - Трусы! - выкрикнула в подъездную тишину, и наверху зашуршало и зашелестело, точно тараканы разбегались в разные стороны, прячась.

Дальше прихожей Оламирь не пустила. Вернее, дальше входной двери. И снова Айями поразилась цветущему виду хозяйки квартиры. Коротенький халат с глубоким вырезом, расписанный экзотическими цветами, сеточка на голове удерживает прическу, ногти накрашены ярким лаком... Не сравнить с шершавыми руками Айями в заусенцах и цыпках. И пахло в квартире Оламирь по-женски кокетливо - то ли духами, то ли цветами. Словно и нет войны снаружи, и город не корчится от голодных резей.
- Просить за тебя не стану, - заявила Оламирь. - Хватило с лихвой. Сначала умоляют, в ногах валяются, а потом делают вид, будто незнакомы. Носы воротят, не здороваются и грязью поливают.
Айями, услышав, чудом не съехала по двери, но удержалась на ногах. Последняя надежда пропала.
- Помогать не буду, сама выкручивайся. Но совет дам. Знаешь, как устраиваются на работу? - спросила Оламирь с кривой усмешкой. - Приходят в офицерский клуб, что открыли в школе. Если понравишься какому-нибудь даганну, он замолвит словечко, и тебя воткнут сверх штата.
- А как понравиться?
- Как-как... - пробормотала зло Оламирь. - Помыться, надеть чистое белье... Зубы почистить и губы накрасить. И пойти вечером в клуб. Усекла?... Не пойму, вроде бы и ребенок у тебя есть, значит, о том, что у мужиков между ног имеется - знаешь, а ведёшь себя как малолетка.
Айями слушала, а в голове возникла звенящая пустота. Нарядиться... Надеть туфли на каблуках, достать тюбик помады из шкатулки... И пойти в клуб, то есть в школу, чтобы продаться за возможность трудоустройства... А даганны - огромные как медведи, и от них воняет потом и никотином...
- С солдатами не связывайся. Толку никакого, а болячку с легкостью подхватишь, - продолжила авторитетно Оламирь. - В стае нужно выбирать тех, у кого власть.
- А сколько раз нужно... понравиться? - выдавила Айями.
Оламирь хмыкнула.
- Вечерок отработаешь. Как получит своё - сразу проси о работе. Обычно на том и заканчивается... Если надумаешь, приходи ко мне послезавтра. В клуб приедут свеженькие кадры. Мы для них - экзотика. Амидареек же нельзя заставить. Чуть какое насилие, сразу ложатся живыми трупами. А когда добровольно да по обоюдному согласию - так у даганнов начисто мозги сносит. И учти: с первой получки отдашь мне половину пайка или расплатишься в рассрочку.

Айями бежала домой, втянув голову в плечи. Казалось, на неё смотрят из окон - осуждающе, с презрением. Уши пылали, лицо жгло. Эммалиэ порывалась расспросить о последних новостях, но она отнекивалась. О чем рассказывать, если ходила совсем к другому человеку? Мысли переметнулись к Оламирь. К идеальному овалу лица, к молочной коже, к умело подчеркнутым прелестям. К тому, что Оламирь не бедствует, а в её прихожей светло, пусть и тускловато. Потому что горела лампа, хотя электричества в городе нет.
Дни пронеслись в насущных заботах, а ночи растянулись, став нескончаемыми и бессонными. Айями ворочалась и думала, думала. Микас стал единственным её мужчиной, и они с трепетом и восторгом познавали друг друга. А теперь, чтобы получить работу, нужно обнажиться перед чужаком. Перед врагом. По заказу. Без чувств и желания. Вытерпеть, закрыв глаза. Главное, чтобы не стошнило. И не расплакаться. Нужно, чтобы даганскому офицеру понравилось. А как ему понравиться?
Нет, она не сможет. Уж лучше хику.
Вскочив, Айями подошла к Люнечкиной кроватке и укрыла одеялом разметавшуюся во сне дочку. Ради чего всё это? Ради чего она отказалась от Микаса после получения похоронки? Ради чего появилась на свет Люнечка - хилый и болезненный росток? Дочка в последние дни и на улицу выходила неохотно, и прежней живости не было. Вял цветочек, угасал. На глазах опадали лепестки. Выходит, выиграла Хикаяси, добилась своего.
Айями погладила заострившееся личико крохи и не удержалась, заплакала. Сначала тихо, потом сильнее. Закрыла рот руками, чтобы не разбудить, не напугать.
- Ш-ш-ш, - обняли её. Эммалиэ, прижав к груди, гладила по голове. - Всё у нас получится, правда? - сказала она шепотом, и Айями закивала, хлюпая и шмыгая носом. И пуще разошлась, выпуская слезы. До конца, чтобы насухо. Чтобы не реветь боле.
Наутро Айями спросила:
- Вы согласны на хику вместе со мной и Люней?
И Эммалиэ ответила ровно:
- Да. Как скажешь, так и будет.
Большего Айями и не надо. Человек, чья поддержка важна, поймет и не осудит. И согласится с любым выбором.