– Бледный ты очень, – сказал старик Николаев.

– Это пройдет, дед. Уже проходит, – помедлив, отозвался Клямин. – И верно, чуть дуба не дал.

– Торопишься, Антон. Ты еще побегай с мое, посуетись, потом и помирай. Скажешь тоже – «дуба»! Как тебе такая мысль в голову пришла?

– А сам перепугался.

– Перепугался.

– И сразу же сиганул к Борисовским за подмогой.

– Ну, сиганул. Зато спокоен.

– Остограммишься коньячком? И я бы на прицепе. Коньяк сердечникам не вредит, считают. Мой начальник колонны два инфаркта перенес. Говорят, коньяком и держится. – Клямин дышал уже всей грудью, свободно.

Николаев отмахнулся, но, следуя указаниям хозяина дома, достал из бара бутылку и рюмку.

– Верно. Я обеспокоился. А почему? – Старика распирало от невысказанных слов. – Потому как на тебя, Антон, надежда. Я и душеприказную бумагу составил на твое имя. А выходит, что я тебя перепускать должен? Не годится, – добродушно говорил старик. Он боком, одной ноздрей потянулся к рюмке, принял крепкий запах коньяка и в наслаждении опустил дряблые слоистые веки. – Богато живешь, Антон. Такое диво небось больших денег стоит. А у тебя полный шкап.

Клямин не ответил. По мере того как его сознание отходило от страха болезни или даже смерти, им овладевали размышления о своих делах насущных. Параграф обещал завтра с утра связаться с надежными людьми, которые за определенный процент возьмут на сохранение наиболее ценные вещи Клямина – на случай, если станут описывать его имущество. Конечно, можно было бы доверить эти вещи Николаеву. Только как подступиться к нему с просьбой? Да и ненадежен сосед, каждый день для него как подарок. К тому же уход Клямина на отсидку может крепко старика подкосить.

– Слушай, дед. Нервишки мои сдали не от пустяков. Что, если меня засудят за баловство, а?

– Давно пора. – У Николаева дрогнул голос. – Я все удивляюсь, как тебя еще не приструнили. – В тоне старика сквозила надежда на то, что Клямин так себе болтает.

– А если всерьез?

– Ладно. Не пыли словами. И так чуть не задохся от твоих фокусов с сердцем. – Старик не скрывал растерянности.

– Фокусы-покусы, – туманно ввернул Клямин и умолк.

Кого он хочет просить? Одно понятие – бухгалтер. И дело не в профессии – Николаев, казалось, свихнулся на честности и правдоискательстве. Бывают же такие люди. Жизнь старика была известна Клямину во многих подробностях. И жена-покойница была под стать старику. Где несправедливость, где письмо надо подписать в защиту обиженных – она тут как тут. С пером типа «рондо» и школьной чернильницей-непроливайкой.

Клямин приподнялся на локти и принял из пальцев старика рюмку с толстым донцем из литого хрусталя. Второй рукой Клямин подхватил фужер с соком.

– Дерябнем, дед, чтобы прошлое не повторилось, – проговорил он.

– Вот еще. Я прошлым и жив, – воспротивился старик. Помолчал, дожидаясь, когда Клямин расправится со своей рюмкой и вновь уляжется на диван, как лежал. Ему хотелось вернуться к разговору и вместе с тем не выказать недостойного любопытства.

– Как поживает твой приятель, главный инженер? – ухмыльнулся Клямин.

– Жорка? Как поживает… Дал мне адрес, я поехал, а там другие люди живут, – улыбнулся старик. При этом в его глазах мелькнули задорные искры. – И никакой он не главный инженер.

– А кто? – притворно удивился Клямин.

– Не знаю. Босяк, я думаю… И поехал я, чтобы себя проверить.

– А ты с ним панькался. И меня стыдил.

Старик молчал, проделывая черт-те что со своими губами: то сжимал их в полоску, то распахнул плюхой, показывая корявые зубы.

– Не понять тебе, Антон.

– Почему?

– Не понять, и все. Глухой ты, не услышишь… Ну дал бы я ему под дых, сказал бы, что врет он все, что никакой он не главный инженер, сразу видно… А толку?

– Что – толку?

– Да толку-то что? Все стараемся правду врезать. А что стоит эта правда, если человека она с грязью мешает? Небось себе столько пакостей прощаем, а другого за малейшую провинность готовы распять.

Клямин вскинул на старика удивленные глаза. Не ослышался ли? Завзятый правдолюб – и вдруг такие рассуждения.

– Слушай, дед… Если ты такой гибкий, все понимаешь… Не возьмешь ли себе часть моего барахла? Временно, на сохранение.

Лицо старика напряглось. Что за чепуху он слышит? Или не так понял?

– Ты серьезно?

– Вполне серьезно. Могут меня упечь, дед. Есть повод. Только ты пойми меня верно. Я работал – стало быть, зарабатывал. Несправедливо, если добытое моим трудом заграбастает государство. Хотя бы в счет провинности моей.

– Спекулировал, что ли? – пробормотал Николаев.

И это слово, какое-то свиристящее, точно с металлическим привкусом, сейчас звучало в устах старика особенно едко. Да, оно выражало сущность того, чем занимался Клямин. Хотя он не брал это в голову. Он работал на Серафима, но и своих интересов не забывал. Это Серафим и его люди спекулировали и занимались контрабандой, а он был лишь разменной картой в игре, не больше. Поэтому всей вины своей не чувствовал.

– Сразу уж и «спекулировал»! – вдруг обиделся Клямин. – Может, я аварию сделал или человека сбил?

– За это имущество не описывают, – обронил Николаев.

Подвижные губы старика застыли в немом укоре. Мелкие глаза его беспомощно таращились из-под проплешистых бровей в надежде, что сказанное Кляминым – сплошная чепуха и фантазия. Николаев сидел тихо и тяжело. Так тяжело, что кресло под ним не скрипело. А кресло обычно поскрипывало даже от дыхания тех, кто его занимал.

– В прошлом году лифт не работал два месяца, меняли мотор, – заговорил наконец старик. – Интересно, что они придумают на сей раз. – Он бросил на Клямина беглый взгляд и вздохнул. – Пора дом сдавать под капремонт… И дачники за лето его так расшатают, что не соберешь… Я вот читал в газете, что Эйфелеву башню собираются ставить на ремонт. Или уже поставили – ты не в курсе?

При других обстоятельствах Клямин позабавился бы неуклюжей попыткой старика уйти от серьезного разговора в сторону. Но сейчас Клямину было тошно. Как он все же испугался за свою жизнь несколько минут назад! Как остро ощутил непрочность такого фундаментального для себя понятия, как жизнь! Он ощутил в себе свои сорок лет, словно видел их. Наподобие колец в срезе древесного ствола. Причем он не думал о предстоящих своих бедах и тяготах, словно они были уже в прошлом. Им сейчас владела мудрость, нередко приходящая к человеку в момент дуновения смерти, вне зависимости от того, сколько прожил он, этот человек, и что испытал. Наивными и смешными кажутся в такие мгновения все неприятности, коснувшиеся его в минувшие бездумные дни. Все мелкие утехи, сиюминутные радости, необязательные знакомства и слова, слова. Потоки слов, потерявшие всякий смысл, существующие сами по себе.

Старик подтянул ноги, уперся ладонями в острые колени и подал вперед плечи:

– Вот что, Антон… Ты уж меня извини, старого. Только я не для того натерпелся всякого в жизни, чтобы с совестью заигрывать. Я от государства ничего не таил – ни своего, ни чужого.

Он смотрел в сторону, напряженный, взъерошенный, словно бойцовский петух.

– Ладно, дед, – устало произнес Клямин. – Я просто так сказал. Считай, что не было этого разговора. – Он умолк и поднял глаза к форточке. Слух выделил из ровного бормотания улицы привычный рокот автомобиля. Неразгаданная природа интуиции, когда в обычном для окружающих явлении вдруг сердцем услышишь то, что предназначено лично для тебя.

Приглушенный далью рокот усиливался и вскоре завершился грубым рыком двигателя.

Скрипнули тормоза.

Старик не придал этому никакого значения. Но бледность, павшая на лицо Клямина, встревожила Николаева. Он поднялся, провел ковшиком ладони по сивой шевелюре.

– Ты уж извини, Антон. Не смогу, – повторил он невнятно. – Других поищи, а я не смогу. Мне легче свое отдать, чем чужое принять. – На его впалых щеках появились бурые наплывы.

– Сиди, дед, – усмехнулся Клямин. – Сейчас понятым будешь.