Санкт-Петербург воздвигался всё же быстро, столь быстро, что Ламбер не мог надивиться.

   — Я верю, — говорил он, — на осень здесь готов дефанс, как это... защита.

Признавал, что в Голландии потратили бы годы. Даже во Франции, при Вобане...

Но работа жестока, Меншиков печалился, видя, как заступы роют не ложе под срубы — могилу.

   — Царь имеет много людей, — успокаивал маркиз. — Кто мёртвый, получает слава, как за пирамида в Эжипт... Египет, да? Жить без славы — зачем?

Что ему страдания российского люда! Вишь, спасибо царю за почётную смерть!

   — Нам живые нужны, мосье, — бросил Данилыч зло.

Росла крепость, начата и церковь Петра и Павла — на самой середине плаца, близ канала... Сотни свай потужили ей опорой, как и для кордегардии, для арсенала.

Сотни тысяч свай сковали зыбь, вязкую глину. Возрос остров за краткий срок — местами, в ложбинах, на два человеческих роста.

Разбужена земля и ниже Заячьего, по берегам Невы, где указано быть батареям, и в заливе, против устья, где возникает самый дальний форпост, на острове Котлин.

Повыше Заячьего, на Городовом острове, который потом будет назван Петербургской стороной, Пётр пожелал иметь свой дом. Поручил Меншикову сделать его похожим на голландский — в память ученья на тамошних верфях. Лучшие плотники, отобранные губернатором, сколотили сруб из обтёсанных сосновых брёвен, с такой же перегородкой, отделившей красную горницу от будничной. Получилась пятистенка на костромской манер. Иначе плотники строить не умели. Дивно им было — царь, а жить намерен в избе... Но выкрашенный под кирпич домик обрёл вид иноземный благодаря высокой четырёхскатной крыше, с виду черепичной. Изготовили здание за три дня. На кровле водрузили мортиру и две бомбы рядом — всё деревянное, знак офицера-бомбардира.

Не Пётр, а чиновные окрестили здание уважительно «первоначальным дворцом», царь же считал его жильём лагерным, летним.

Дворцы не для него. В пышно убранных покоях, на коврах, на алом бархате видится кровь. Давно, с тех пор как стрельцы, натравленные царевной Софьей, ворвались в Кремль. Порубили, на глазах у отрока Петра, двух его дядей Нарышкиных, доброго Артамона Матвеева[29] — наставника и советника семьи.

Пока царь на верфи — а она часто будет звать его к себе, — в доме хозяйничает губернатор. Ламбер, приглашённый отужинать, принюхивался:

   — Экселенц! У вас джин!

Можжевеловая настойка в России не встречалась ему. Меншиков посмеялся. От дощатого пола, отмытого горячими вениками, шёл этот пряный дух.

   — Пале-Рояль из карта, — и француз постучал по стене, покрытой парусным холстом. — Упадёт на голова его величества. Царь Питер как Самсон...

Схватился за косяк, расписанный цветами, и подёргал, вспомнив библейского силача, разрушившего храм филистимлян.

Печей нет, вместо них жаровни с углями. Ей-богу, карточный домик! Француз в восторге — и в этом авантюр, бесподобный авантюр.

   — Но, мон шер... Где лакей, где камердинер?

Для придворных нет места в пятистенке. Каморок всего четыре — кабинет, столовая, спальня и сени, отведённые для денщика. Он и свечи зажжёт, и еду подаст. Иных слуг царю не требуется. Ламбер знает это — его смущают шатры, выросшие возле.

Их два, пылающих шелками, два дивных цветка. Над завалами брёвен, над лужами, под слезливым небом. Ожидается приезд турецкого посла. Он пожалует к царю. Что за приём будет здесь для великого визиря, посланника гордой Оттоманской империи?

   — Пускай, — кивнул Меншиков. — Всяко не в царской горнице узрит нашу силу. Оглядится вот...

Над Невой пушечно ухают копры. Звоном топоров перекликаются берега, рождается Санкт-Петербург. Это и будет зрелище, полезное для турка.

В столовой, куда губернатор ввёл гостя, полстены занял чертёж Балтийского моря — с кораблями на торговых путях. До него султану нет дела. Его беспокоят верфи на Дону, фрегаты, спускаемые к Азову.

Ели жаркое с чесноком, под водку. Сбросили кафтаны.

   — Мой метр Вобан... Делал эссе...

Данилыч поёжился — осточертела погудка. Ещё эссе! Что-то новое, однако.

   — Эссэ про ноблес, про знатный род. Вобан пишет: ноблес де мерит, от заслуга — это самый высокий шляхта. Это великий человек. Так вы — экселенц...

Не потомок князей, так первый в роду, зачинающий. Ему — учит Вобан — самая большая фама, сиречь слава. Сладко слышать Данилычу. Стало быть, новому князю и чужеземные нобили воздадут честь. «Де мерит» — от заслуги... А свои родовитые? Поймут ли? Шереметев, Репнин... Чем ихнюю гордыню собьёшь?

   — Экселенц будет иметь дворец. На маньер сивилизэ... Надо — люкс, надо — огонь в глаза.

Данилыч и сам соображает: иного средства нет, как поразить цивилизованным манером, роскошью новейшей, европской. Посрамить боярские дворы.

Льётся дальше медовая речь француза. Уносит Данилыча в чертог Сен-Жермен, в парадную залу мадам де Монтеспан, королевской метрессы. Чего только нет там! Построены как бы скалы, из них пущены каскады, сиречь бегущие воды. А из гротов, как следует именовать пещеры, выходят чучела зверей, словно живые, и поют птицы, сделанные из дерева. А наверху сидит бог Орфей, на лире играющий.

   — Экселенц не имеет герб. Б-ба! — спохватывается Ламбер и возмущённо пыхтит, раздувая щёки.

Ложкой на доске стола он выводит щиты — круглый, четырёхугольный, овальный. Какой угодно выбрать?

Сверху корона, понятно. А для княжеского и мантия, горностай, как у монарха. Вот он блещет — герб князя Меншикова на губернаторском дворце. Бояре пишут в завещаниях, в купчих — «я, в роде своём не последний». Что ж, а он, пирожник, — первый в роду. Зачинает поколения князей. Герб его, имя его — на веки веков...

А что на щите? Губернатору, создателю города, какая подобает фигура?

   — Эмблем? Я не могу советовать, экселенц. Это дело эральднк. Я не учил.

   — Постой. Едет к нам мастер...

В разгорячённом мозгу Данилыча всплыло — «зналец науки геральдической». Измайлов, посол в Дании, пишет: нанял такого. Память неудержимо подсказывала дальше: архитект Доменико Трезини, палатных дел мастер Марио Фонтана[30]...

И про них сказал Ламберу. Тот покривился:

   — Итальянцы?

   — А что? Не худо нам...

   — Худо, — выдохнул генерал-инженер возмущённо. — В Италия делают... Слишком красота, слишком, — и он, всплеснув руками, стал изображать в воздухе нечто затейливо ветвистое. — Париж не приглашает итальянский архитект. Нет, нет... Слишком красота — это нехорошо, это нет гармония, это плохо смотреть.

Француз мотал головой, жмурился. Данилыч усомнился — стоит ли отвергать итальянцев, но пожалел огорчённого генерал-инженера.

   — Ну, так царь выгонит вон...

Ишь перепугался, бедняга! Что — не тот авантюр? Обнял маркиза, притиснул к себе. Да на что они тут? В Москве, может, пригодятся. Тут не до жиру, быть бы живу...

Солнце закатывалось, окно темнело. Вблизи сочно впивались в древесину топоры, встаёт резиденция губернатора. Не дворец, конечно, однако побольше царской, способная вместить и канцелярию. О дворце что толковать, бога гневить!

   — Не обидят тебя. Слышь, мон шер! Не позволим тебя обижать.

Ламбер протёр глаза, мелко захохотал.

   — Я есть бочка спирт. Я лопайся...

Не умеет он пить, француз. Непривычен к русскому пойлу. Заболеет, пожалуй... Данилыч исполнился нежности отеческой:

   — Солёного поешь. На-ко!

Под конец речь пошла о прелестях Ефросиньи, чухонской девки. И губернатор испробовал — поистине востра в амурах.

   — Для его светлость Алексей, — твердил Ламбер. — Для ваш принц... Она делает из него мужчина.

   — Рано ему, рано, — возражал Меншиков, — мал ещё. Пети́ гарсон. Так по-французски?