— Почему бы нам не поступить по-христиански? — лукаво удивляется Дефо. — Как бы я хотел, чтобы ваш белый посох стал жезлом мира!

   — Наши купцы...

Дефо вскипает:

   — Проклятые крохоборы!

Но они шумят в парламенте, партия тори — самая воинственная. Гарлей не заставит их замолчать. Купцам мерещится новый конкурент. Стоит дать царю мир, он заведёт и торговый флот — тогда упадут барыши судовладельцев!

Расчёт близорукий, — доказывает Дефо. Предовольно грузов для англичан и для русских. Торговля с Московией развивается, Англия не может обойтись без русских мачтовых сосен, без русской ворвани для смазки слипов, без русской пушнины.

   — Мир выгоднее, чем война, ваша честь! Простая же истина — отчего она отскакивает от узких лбов?

   — Попробуйте их пробить!

В парламенте идут словесные баталии, завершающиеся иногда потасовкой. Драчливые тори, умеренные виги... Дефо не посягнёт на верность ни тем, ни другим, он вне партий. «И хорошо», — думает Гарлей. Газете это не повредит. Напротив, она прослывёт независимой. Дефо, по своему обыкновению, будет вкладывать свои дерзости в уста придуманных персонажей, будет спорить с самим собой.

   — Мы бросим крючок с наживкой и поглядим, кто клюнет, какого сорта тварь, — рассуждает сановник, оглаживая белый посох.

Экзотические звери и птицы вырезаны на слоновой кости. Столь же различны особи людские. Дефо воодушевляется.

   — Левенгук открывает строение вещества, а мы проникнем в души. Ныне век науки, ваша честь...

Газета — инструмент, подобный микроскопу, изобретённому мудрейшим голландцем. Сокровенные чаяния человека — такой же предмет исследования, как мельчайшие клетки его организма. Да, газета займёт место в системе осведомления. — Дефо не видит в этом ничего зазорного.

   — Шпионаж — дурное слово, но что делать? Благородные люди поймут наши цели.

Армия вездесущих лазутчиков заложит основу для новой, разумной политики. Торжество разума приведёт к всеобщему миру и благополучию. Неужели не ясно? Гарлей кивает, из-под опущенных ресниц струится ирония. Непостижимо — ловкий писака, изведавший все тяготы жизни, тешит себя фантазиями.

Надо ли разубеждать?

Гарлей — глава агентуры, Дефо — его помощник. Средства запрошены у казначея королевы и выданы, притом немалые. Во Францию отправится Джон Огильви, бывший капитан военного корабля. Поселится там с женой, в качестве коммерсанта, сменив имя. Шотландец родом, он притворится врагом Анны. Обосноваться в Голландии поручено Джону Дрэммонду — наблюдать надо и за союзниками.

Изучать загадочную Московию поедет Чарлз Витворт, политик опытный, назначенный туда послом. С инструкциями подробнейшими относительно царя, его сторонников и врагов, его войск и зарождающегося флота, его новой крепости на Неве, его здоровья и сокровенных намерений.

«Мой государь премилосердный капитан здравствуй на множество лет!»

Диктуя, губернатор повышает голос. Кому ещё дозволено такое обращение? Вон Кикин осмеливается, по старой памяти... Скулит там, в лесу. Скучно ему, вишь, мачты добывать.

Волков[35] к сему камратству привык. Не сходит с его лица ухмылка секретаря-всезнайки, согнутого, постаревшего прежде времени.

«Городовое дело управляется как надлежит. Работные люди из городов уже многие пришли и непрестанно прибавляются. Чаем милости божией, что предречённое дело будет впредь поспешествовать».

Хватит, поди... Всего не перескажешь. Добавить разве, сколько людей налицо, сколько умерло да в бегах? Нет смысла... Главное — управляется дело.

Почерк у Волкова крупный, старательный, — дабы губернатор мог при нужде иное место кое-как, запинаясь, перечесть, проверить. Однако недосуг. С невольной завистью смотрит Данилыч, как легко скользит перо. «Санкт-Питербурх» — возникает внизу, ещё крупнее, с нажимом.

Звучит покамест непривычно. Всего несколько дней назад, первого июля сего 1703 года окрестил государь крепость на Заячьем и строения при ней. Длинное немецкое название придаёт городовому делу вящую значительность.

Санкт-Питербурх... А канцелярия губернаторская в шатре, посреди луж великих, и дома своего нет у губернатора... Парадный кафтан он однажды надел и измазал, орден Андрея Первозванного, тканый, заказанный Ламбером в Париже, не нашит на одежду, лежит в сундуке.

Поддавшись минутной досаде, вывел подпись неровно — «Александр Меншиков». Коротко, без политесов, без поклонов. На это другие горазды. Царю и так известно, что он, Александр Меншиков, по гроб жизни преданный слуга. И что ждёт он друга сердечного Питера, ждёт с нетерпением.

Бумаг — завались. Данилыч злится на приказных — словно они сами, нарочно растят стопы коришпонденции. Одна бумага другую родит. А тут, без царя, — отвечай всем, решай! Писцов у Волкова трое, где пишут и сургуч льют, тут и спят и едят, В шалаше пахнет прелью, свечным воском, квашеной капустой. Распахнуть канцелярию не моги — дожди атакуют.

Секретарь развернул листок, обмякший от сырости, огласил:

«Если турецкий посол приедет, а водного пути не будет, как его отпускать? Через какие города?»

Вода для турка чистая, да не едет... Три месяца блуждал пакет из Азова, искал царя. Эх, каптейн, может, зря снаряжаем тебе почту? Может, сорвался уже с верфи. Когда ждать тебя? Никогда ведь не упредишь.

Цидулку подшить и забыть. А это что?

   — Феатр, — выдавил Волков насмешливо. — Корчмин феатр сварганил.

   — Чего квохчешь? И у нас как у людей... Ох, начертил! Куриной лапой, что ли?

   — Помост, с которого смотрят, — объясняет секретарь, показывая длинный, кособокий прямоугольник. — А это фонари простые, а там фигурные. Они, стало быть, на игрище, скоморохам светят.

   — Сам ты скоморох. Коза там с дудкой разве?

   — Ну, машкеры...

   — Актёры. — Данилыч внятно произнёс французское слово Ламбера.

В Москве, слыхать, школяры уже играют пиэсу в честь победы на Неве. Нам не отставать... Здесь посмотришь театр, Пётр Алексеич!

   — Придёт Корчмин, спасибо ему от меня.

Дерева надо немного — на помост и на столбы. Хватило бы рук на всё... Актёров нет... В Москве Славяно-греко-латинская академия, а тут ничего... Проблем, однако, не срочный. И так светло, фонари зря не жечь. А без них какой же театр!

   — Александр Данилыч! Челобитья...

Тьфу, не отучить его! Челом в землю не бьют теперь. Прошения! И длинные, пропади они... Губернатор, как и царь, ненавидит многословие. Волков расторопен — прочёл загодя, сообщает важнейшее.

«Драгунские полковники Девгрен и Морель Ямской уезд разоряют вконец, и мужики бегут... Я писал им, ни во что не ставят. Сборы правежом».

Выколачивают деньги... Данилыч сжал кулаки. Обнаглели иноземцы — словно в своей вотчине. Плачется ладожский воевода, не врёт, поди... Дальше что?

«Татары и казаки грабят беспощадно»...

Фельдмаршал чего глядит? Не оторвёт задницу от кресла... Тотчас в мозгу повторилось некогда запавшее — «а что по дороге разорено и выжжено, и то не зело приятно нам». Помню, каптейн!

   — Внушим Шереметеву... Составишь вежливо, без попрёков. Герой... Его в театре славят.

Весной он прибавил себе лавров — ныне₄ с падением Яма и Копорья, занята вся Ингрия.

   — А мужиков, которые бегут, сюда направить.

Почту отошлёшь, а из ума не выкинешь. Не забыть, кому что делать назначено... Башка лопается. Ох, каптейн родной, думаешь, сладко губернатору? В походе во сто крат легче.

Вышел из душного шатра с облегчением. Слава богу, изба для канцелярии почти готова... Обдало водяной пылью. Окорённые сосновые брёвна, отмытые дождём, кровавились. Под ногами пружинила стружка, усеявшая берег. Река несла плоты, срубы — всё это вползало на сушу под крики, стоны, брань.

   — Отколь, молодцы? Московские? Оно и видать — соколы... Где ещё таковские, как наши московские!