Письмо адресовано в Лондон, табачной фирме «Уайт и сыновья». Для отвода глаз... Приказчик Генри в разъездах постоянно, человек он, по всем отзывам, надёжный. Разве что Нептун помешает сдать письмо в Швеции, по пути. В Мальме, в отделении фирмы, у дядюшки есть свой человек.
Кавалер ван дер Элст лёг спать, вполне собою довольный.
Дюжий парень в бараньей шапке, похожий на казака, разбудил, задубасив в дверь, и вручил послание, блиставшее витиеватой латынью. Зодчий Иван Зарудный[42] прослышал о прибытии высокочтимых, прославленных коллег и просит оказать честь посетить его в убогом, недостойном для сей оказии жилище.
Зарудный прислал за гостями повозку. Не доезжая Китай-города, показавшего свои зубцы в конце длинной топкой улицы, свернули вправо и втиснулись в хитросплетение немощёных переулков Мясницкой части. Колесо царапало забор купеческого владения, и целая псарня отвечала заливистым лаем. Вокруг, словно выводки грибов после дождя, разрослись лачуги. Запахи навоза, бани, хлеба смешивались круто.
Зодчий вышел встречать на крыльцо — весь в бликах солнца, пронзившего деревянное узорочье. Плечистый, статный, россыпь красных цветов на груди по тонкому полотну рубахи, перетянутой витым пояском. Заговорил, добавляя к латинским словам французские. Оказалось, образование получил в Киеве, а затем практиковал в Польше. Спросил приезжих, как нм понравился Третий Рим. С минуту выдерживал, улыбаясь, недоумённые взгляды и пояснил:
— Есть пророчество... Вторым был Константинополь, третьим — Москва, а четвёртому Риму не бывать.
В серых глазах — шутливый вызов.
— То, что мы видим в Москве, ни с чем не сравнимо, — сказал Доменико. — Не понимаю, для чего вам нужны иностранцы. У вас столько своих мастеров...
Ветер колыхал расшитые полотенца на окнах. Гости сели в красном углу, под иконой, хозяин — под портретом казака с обвислыми усами, с кривой саблей на перевязи. Гетман, вождь, — растолковывал хозяин. Побудил Украину соединиться с Россией.
Фонтана с аппетитом ел ветчину, кивал с набитым ртом. Прожевав, осведомился: где Меншиков, скоро ли посетит столицу? Хозяин засмеялся.
— Налетит как буря.
Марио насторожился. Чего хочет Меншиков, каковы вкусы фаворита? Зарудный погрозил пальцем. Фаворит? Забыть это слово... Светлейший князь без диплома пока, но император подпишет. Вкусы? Уловить трудно, одно можно сказать: к простоте не склонен. Необычайная удача сделала его тщеславным. Царь осуждает роскошь, но для Меншикова ничего не жаль.
— Повезло Микеланджело[43], — сказал Доменико. — Ему заказывал Медичи. У того был вкус.
— Поищи Медичи... В Московии... — Фонтана захохотал. — Нам не выбирать, мы слуги. Насчёт простоты — болтовня, простите меня... Не верю! Властителю нужен престиж, и он тысячу раз прав. Поселись он в хижине — народ разнесёт её.
— Однако, — промолвил Доменико, — в Петербурге его величество довольствуется избой.
— Вельможе в ней тесно, — заметил хозяин.
— Натурально, — кивнул Доменико. — Слабой окажется фортеция, сложенная несуразно, вопреки добрым пропорциям. А в них и заключается красота.
— О чём вы? — вставил Марио. — Загляните сперва в кошелёк заказчика!
Разошёлся земляк, чересчур галдит. Вот снова та же песня — чернь жаждет благоговеть. Поэтому власть должна сиять завораживающе. Любая, светская и духовная. Доменико хмурится. Быть слугой — да, но у господина благородного, радеющего о благе людей.
— Прошло время, — разглагольствует Фонтана, — когда народ слушал пророка, одетого в рубище.
— Но в кирке лютеран голые стены, — парирует Трезини. — Эта ересь не имела бы успеха, если бы наша церковь умерила свой блеск. Богу не нужно золото.
— Обвяжись верёвкой, проповедуй!
Верёвка монаха-францисканца — это всё, что осталось от аскетических принципов ордена. Увы! Мы угождаем творцу небесному, украшая его дом, — так принято считать.
Зарудный не вмешался в спор. Грел в ладонях бокал красного вина. Спросил, не желают ли гости посмотреть проект новой церкви, высказать просвещённое суждение.
— Князь доверился мне. Условие одно — колокольню вытянуть как можно выше. Вздумал было посрамить Ивана Великого, но, к счастью, одумался.
На плане — в отличие от креста, ныне обычного, — вытянутый четырёхугольник. Второй ярус тоже четырёхгранный, равнобедренный, над ним три восьмигранных, постепенно сжимающихся, — звонница вздымается заострённо и кремлёвскому сопернику уступает мало. Доменико похвалил гармонию объёмов. А вот вазы на углах карнизов как будто нарушают лаконичный декор.
Потом прибавил мягко:
— Впрочем, вы, славяне, по натуре расточительны.
Фонтана — тот рассыпался в комплиментах до того приторных, что сделалось неловко.
— Прикуси язык, — шепнул ему Доменико на родном диалекте.
Хозяин убирал чертежи. Минутную заминку словно не заметил — проявил воспитанность.
— За дворец я не принимался. Здание ветхое, синьоры. Строили наспех. Вычурная вилла нувориша... Лестница к реке, лодочная пристань для прогулок... Зимой там стужа, Обитатели замёрзнут... Кто? Девицы Арсеньевы. Одна из них, Дарья, — невеста князя. Состояли при дворе царицы Прасковьи, вдовы Ивана — брата царя. У неё было люднее, Меншиков переселил. Судите сами: приедет в Москву, куда ему деваться, вчерашнему простолюдину? Не к царице же во дворец? И не в хибарку отцовскую. Словом, требуется резиденция княжеская. Мне разрешено взять помощника, я один не в силах. Если кто-нибудь из вас...
Он смотрел на Трезини. Оба гостя смущённо притихли.
— Мне сдаётся, вы пришли ко мне в добрый час. С ответом не тороплю. Побывайте там… И мы решим, на что годится эта причуда Лефорта.
Доменико польщён. Зарудный почему-то избрал именно его. Не отводит глаз... А Марио заметил, сбычился. Работать с симпатичным украинцем было бы приятно...
— Сожалею... Я вряд ли могу быть полезен... Нет, нет, совсем не могу... А вот синьор Фонтана...
«Потакать капризам аристократа — это как раз для него», — прибавил Доменико мысленно. Вслух привёл причины отказа: дворцы не строил, только крепости, крепости...
Марио согласился с восторгом. Наутро помчался на Яузу осматривать, вымеривать, выстукивать старый Лефортов дворец — ныне княжеский.
Пали заморозки, ледок на лужах звенел под колёсами стеклянно, когда Данилыч двинулся на зимовку в белокаменную. Поезд светлейшего растянулся на полверсты, с натугой одолевает распутицу. Карета трещит, вязнет, черпает воду, князь бранит то Ламбера, то столяра, олуха безмозглого.
Оба в Петербурге — жаль, не слышат... Пускай хоть икается им. Ехать в этакой погремухе! Француз обещал лёгкий экипаж на парижский манер, а вышло чёрт те что — фура провиантская! Не научил толком, либо мужик проклятый напутал... Достаётся от Данилыча и художнику — пленному шведу. Расписал коронами, купидонами, гирляндами — понеже герба ещё нет, — но так наляпал, что не разберёшь. Ламбер сказал: «Деревенский сундук». Поистине так...
Вослед губернатору, в повозке, выложенной соломой, — секретарь Волков с помощниками. За ними, на телегах; — челядь комнатная, повара, брадобреи, музыканты. В отдельном возке — Ефросинья, а с ней вышивальщица — в подарок сёстрам Арсеньевым — и свирепая кривая старуха, умеющая гадать и останавливать кровь.
Не вдруг решил Данилыч забрать чухонку в Москву. План созревал в голове медленно. Поддержал француз. Ничего не зная о сомнениях светлейшего, сказал однажды:
— Вы есть князь. Все вас так видят. Не забывайте ни одна минута, вы князь, князь... В Москве тоже, пожалуйста... В Москве даже больше, чем тут.