— В адмиралы, — поправил Гарлей.

   — И какое благонравие! Он будет благодарен нам до конца дней своих, если мы поможем ему сохранить Петербург. Только Петербург... Я имею точные сведения — царь охотнее отдаст любую из своих провинций. Поймите, он ждёт из Англии посредника, и это нам выгодно. Жаль, Витворт лишь посланник, а не посол. Так когда же он отчалит?

   — Боюсь сказать.

   — Позор! Мы добываем сведения о России от купцов. Как о Китае... Доложите её величеству прямо: Пётр становится монархом могущественным. Шведы обломали зубы о Петербург. Анкерштерн похвастал раньше времени и стукнулся лбом. Русские отразили флот и пехоту. Вот у меня тут данные о потерях. Учтите, из шведского источника...

   — От купца?

   — Нет, от дипломата.

   — А, всё тот же таинственный аноним! Ладно, хватит! Мой Чапман — чудо, верно ведь?

Взгляд Дефо бродил по книжным полкам. Новая страсть у Гарлея — красивые переплёты. Разоряется на Чапмана — искуснейшего в Лондоне мастера. Бархат, сафьян, кожа трёхмесячного телёнка... Сочинения Свифта[55]. Надутый индюк, кивком не удостоит худородного... А почёт ему — корешки в золоте выкупаны.

   — Истина прекрасна и в рубище, — сказал писака. — Знаете, о чём я подумал? За сто лет ни одной книги о России, сколько-нибудь солидной. Придётся мне...

   — Желаю успеха. Как поживает... Тьфу, запутаешься с вами! Да, ван дер Элст.

   — Тс-с! Не надо имён. Фламандец. Никак вы не привыкнете, рассеянный вельможа! Бездельнику нагорело от дяди. Фламандец перебирается в Петербург. Музыкант, церемониймейстер, геральдист — находка для двадцать седьмого.

Русские под цифрами. Двадцать седьмой — Меншиков, второе лицо после царя. Гарлей ироничен. Ох, мудрит писака! Увлёкся конспирацией... Фантазёр! В мире нет ничего тайного.

   — Поверьте, ваша честь! На свете не было такой секретной службы, какую я создаю для Великобритании. Мне поставят памятник. Вы дали спутника фламандцу?

   — Вуд, вероятно, выехал.

   — Табачник, ваша честь! Табачник!

«Увы, дорогой дядюшка, я не провидец. Я обыкновенный смертный, впрочем, по-прежнему бесконечно преданный вам и королю. Моя вина в том, что я слишком уверовал в наше оружие и ждал падения Петербурга с часу на час. Только поэтому я загостился в Москве, как вы изволили выразиться, среди усыпанных жемчугами боярынь и разомлел от кваса. Ценю ваш юмор, дорогой дядюшка, и желаю вам иметь запас его на многие годы вместе со здоровьем. Квас — это освежающий напиток из хлеба, а жемчуга я всё чаще вижу на платьях европейского фасона. Да, мода подчиняет русских успешнее, чем наши второразрядные военачальники, которых король терпит на задворках. Тысячу раз пардон!

Итак, я в Санкт-Петербурге. Название громкое, но, строго говоря, это не город и не крепость — то и другое существует в сумасбродной голове царя. Здесь форменный цыганский табор, только огромных размеров. Крепость Петра и Павла земляная, её размывают паводки, построена она наспех, строения внутри деревянные: одна-две бомбы — и они вспыхнут костром. Неистовое нетерпение царя привело к тому, что некоторые суда, пригнанные в Петербург с верфи Олонец и стоящие в рукавах дельты, уже нуждаются в починке. Почему же наши вояки потерпели здесь столь постыдную неудачу? Вы пишете, что они недооценили противника и слабо изучили местность, — отсюда и поручения, вами на меня возложенные. Польщён чрезвычайно! Но если мне и удастся, к примеру, сосчитать все пушки в цитадели, это ещё не всё. Самое сильное оружие русских — это их воодушевление. Царь сумел его разжечь до крайней степени. Вероятно, наш флаг будет водружён здесь лишь его величеством лично. Я же со своей стороны полон желания этот день приблизить.

Прошу вас, однако, не преувеличивать мои возможности. Я один из многих слуг Меншикова, в избе нас четыре иностранца, и живём мы по-солдатски, спим на соломенных тюфяках и умываемся на улице. Княжеский герб, нарисованный мной, губернатору понравился, он ко мне милостив. Характер у него неровный, часто он бывает груб й заносчив. Кажется, главное его старание — возместить низкое своё происхождение роскошью, которой ещё нет, мечтает о дворце на берегу Невы, устроенном по-европейски, дабы перещеголять русских аристократов. Способности этого человека изумляют: он быстро усваивает языки; помимо немецкого и голландского, приобрёл, с помощью приезжих, французский, от пленных воспринял немало шведских фраз. Выполняя иногда роль переводчика, я остерегаюсь говорить при нём слишком правильно.

Большую часть времени Меншиков проводит в армии, и я обязан слушаться его секретаря Волкова. Это старый служака, аккуратный и недоверчивый. Впрочем, я не чувствую слежки за собой, когда посещаю наших военнопленных. Вы видите, дорогой дядюшка, я на пути к чему-то, надеюсь, ценному для нас! Царю не терпится получить карты Петербурга, окрестностей, а нужных людей среди русских ничтожное число. Картографы среди пленных имеются, мне надлежит ими командовать.

Хочу порадовать вас: мой друг Трезини выпросил у губернатора жалованье на чертёжника, и я, конечно, рекомендовал парня, весьма для нас подходящего. Швейцарец продлил контракт и будет проектировать сооружения прежде всего военные. Вообразите — царь представляется ему идеальным монархом, образцом для всех венценосцев Европы! Как трогательно! Этакая блаженная, детски незамутнённая душа! В нашем-то кровавом веке!

Итак, ваш лягушонок превратился в проворнейшую собаку-ищейку. Доказательства последуют вскоре. Кстати, я завязываю знакомства с русскими офицерами, которым требуются гербы. Позволяю себе подумать между делом о собственном гербе. Появится ли на нём когда-нибудь графская корона? Сомневаюсь! Отличия достаются тем, кто находится при особе короля, — прочих он не замечает. Но, боже избави, я не в обиде!»

Послание это, в отличие от прежних, кавалер ван дер Элст зашифровал. Сложив несколько раз, спрятал в паз между брёвнами, притиснул паклей. Там оно дождётся Генри Вуда. Англичанин расстаётся с Москвой, будет здесь торговать табаком — в остерии на Троицкой площади.

Другого почтальона кавалер не ищет. Стоит ли рисковать! Ещё год — и король выгонит русских из Ингрии.

А с чертёжником просто повезло. Рольф Гримберг, служа семь лет в Нотебурге, набил руку. Крепость достраивалась, лейтенант постиг тонкости строительной науки. Перо его изящно, королю предан беспредельно.

И надо же, как тесен мир! Макс учился в той же гимназии, только позже! Вспомнили учителей, проказы в день выпуска. Да, и Рольф надевал чепцы на мраморных богинь в парке. На пьедестал Дианы водрузил ночной горшок.

   — Марсу — бутылку, — подхватил кавалер.

Рольф давился от счастливого смеха.

   — Бородавка, наш латинист, ох нализался! Спотыкается и бормочет: «С-сатурналия!»

Разговаривали не стесняясь. Барак для пленных офицеров — на Городовом острове, отступя от Невы, за таможней, — был пуст. Обитатели на работах. Ветер обвевал топчаны, вонявшие кислым, прелые опорки, обвисшие на деревянных тычках — гвоздей в Петербурге вечная недостача. «Благословен входящий» — вывел кто-то углём на притолоке колющими готическими буквами, тоскуя по отчему дому.

Лейтенант наклонился, русые волосы, уже поредевшие, сползли на лоб, бронзовый от веснушек. Нашарил под рубахой кожаный мешочек, подал Максу.

   — Пощупай!

Что-то твёрдое, угловатое. Рольф сделал предостерегающий жест — открывать нельзя.

   — Король не водил вас в Упсалу?

   — А, паломничество юных викингов! — улыбнулся кавалер. — Я слышал от младших... С нами он развлекался иначе.

   — Как же?

   — Рубил головы баранам и поросятам. Во дворце... Милая военная игра.

Шутливый тон отклика не встретил.

   — Его величество провёл с нами ночь в лесу. Спать не велел. Я всё-таки задремал, на меня напали муравьи... Инцидент, обративший на меня внимание его величества. Он сказал: «Поделом тебе». Потом, с восходом солнца, все к храму...